Дальше могло быть только хуже, но у Хольгера всегда оставалось право на несогласие. Каким бы несчастным он себя ни чувствовал, никто не мог отнять у него возможности сопротивляться – вот о чем было это стихотворение. Пусть он идет ко дну, но с гордо поднятым кулаком, и это его протест против боли, унижения, ворчливых медсестер и подгузников.
Хотя не все было так плохо. У Хольгера оставались друзья – прежде всего Лисбет и Лулу, которая должна была прийти и достать для него нужные документы из ящика. Лулу – рослая, красивая девушка с роскошной косой – была родом из Сомали. Одним взглядом добрых, понимающих глаз она возвращала Хольгеру чувство собственного достоинства. Это Лулу ухаживала за ним по ночам – когда требовалось поставить морфиновый пластырь или сменить сорочку. По-шведски она говорила не без ошибок, но вопросы задавала по делу. И никаких там «ну что, мы уже проснулись?», никакого дурацкого множественного числа. Лулу хотела совершенствоваться в своей профессии и нередко спрашивала у Хольгера совета. Она воспринимала его как умудренного жизнью человека, у которого есть чему поучиться.
Лулу была единственная, кому Пальмгрен рассказал о своей поездке во Флудбергу. Он вспоминал ее как кошмарный сон. Один только вид семиметровых бетонных стен потряс старика до глубины души. Как могла Лисбет оказаться в таком месте? Что она такого сделала? Неужели спасение ребенка – такое страшное преступление? Все это было выше его разумения. Хольгер так и не смог справиться с нервами и, оказавшись в комнате свиданий, заговорил совсем не о том, о чем было нужно. Он спросил Лисбет о татуировке, которая давно уже привлекала его внимание. Поколение Хольгера вообще плохо понимало искусства такого рода. Зачем покрывать рисунками такую изменчивую субстанцию, как человеческое тело?
Лисбет ответила коротко, но вполне исчерпывающе. Хольгер же был так взволнован, что нес всякую чушь. Сам он едва ли осознавал, что говорит. Что же такое на него нашло? Впрочем, причина была ясна – по крайней мере, самому Пальмгрену. Не так давно его навестила Май-Бритт Торелль, пожилая дама, в лице которой было что-то птичье. Когда-то фру Торелль работала секретаршей у Юханнеса Кальдина, директора детской психиатрической клиники Святого Стефана, где одно время лечилась Лисбет. Прочитав о бывшей пациентке в газетах, Май-Бритт заинтересовалась ею и принялась изучать ее историю болезни – в отсутствие доктора, разумеется. Передавая Хольгеру бумаги из архива больницы, фру Торелль сочла необходимым заметить, что прежде никогда не нарушала врачебной тайны. «Но здесь особый случай, – объяснила она. – Вы и представить себе не можете, через что прошла эта девочка». Май-Бритт хотела, чтобы кто-нибудь «разобрался в ситуации», именно за этим она и передала бумаги Хольгеру.
Пальмгрен, конечно, поблагодарил Май-Бритт, но уже беглое знакомство с документами разочаровало его. Опять эта старая песня! Вот уже в который раз Хольгер читал о том, как психиатр Петер Телеборьян издевался над Лисбет, привязав ее к койке кожаными ремнями. На первый взгляд документы не содержали ничего нового, но что, если Хольгер ошибался? Лисбет, во всяком случае, сразу разволновалась. Похоже, теперь она не сомневалась в том, что является объектом широкомасштабного, санкционированного правительством эксперимента. Лисбет сказала, что уже знает имена других «подопытных кроликов», как младше, так и старше ее. Но вот чего она так и не нашла, так это имен самих экспериментаторов. Похоже, в этой части кто-то основательно подчистил архивы.
– Присмотрись повнимательнее, – попросила Лисбет Хольгера по телефону. – Вдруг найдешь что-нибудь интересное.
Лулу была единственной, кто мог помочь в этом Хольгеру.
* * *
Наконец Бенито заворочалась. Она сыпала проклятьями, шипя и отплевываясь, прежде чем смогла оторвать голову от пола. Слова срывались с ее губ вместе с кровью:
– Я направила на тебя свой «керис», слышишь? – прохрипела «гангстерша». Слова вырывались из ее горла вместе с кровью. – Мой кинжал смотрит на тебя. Ты покойница.
Это был смертный приговор. Объявляя его, Бенито чувствовала, как к ней возвращается былая власть. Но Саландер, похоже, не слишком впечатлилась.
