Рузанна подняла безносую матрешку. Художник это заметил.
— Внучкина, — пояснил он, — ребятишки, знаете, такой народ…
Приоткрыв скрытую за большим мольбертом дверь, он кинул туда куклу. За дверью раздался топот маленьких ног, ребячий визг. Потянуло знакомым домашним запахом жареной баранины. Это поразило Рузанну. Казалось невероятным, что здесь, рядом с мастерской, идет повседневная жизнь. Так же, как у всех, готовят обед, спят, учатся. И кто-то счастливый в любую минуту может открыть эту дверь.
В подтверждение ее мыслей жена художника принесла на подносе кофе. Рузанна узнала ее сразу, потому что на многих полотнах видела это приветливое, тронутое временем лицо, крупные белые руки, всегда занятые каким-нибудь делом. Жена художника разлила кофе по маленьким чашечкам, и Рузанне пришлось подойти к круглому бамбуковому столику за своей чашкой.
Резким, коротким движением руки художник указал на несколько небольших полотен, расставленных полукругом прямо на полу.
— Вот мои последние… Говорят, надо куда-то ездить, изучать жизнь. И ездят. Все, что увидят, — сразу на полотно.
Он помолчал.
— Жизнь надо знать. Понять. Осмыслить. И только после этого работать.
Художник сидел опустив плечи и посматривал на этюды, спокойно щуря глаза. Жена облокотилась о спинку его кресла и тоже смотрела на картины.
Енок Макарович держал в руке чашку кофе.
— Вот что меня удивляет, — сказал он, — этот холст переживет камень. Здание рассыплется, а его изображение будет жить. Менялись общественные формации, рушились государства, стирались с лица земли города, а полотна Рембрандта живут!
Старик ничего не ответил. Он поднял глаза, взглянул на Рузанну, и она поняла, что и от нее ждут каких-то слов. Вероятно, каждый, кто входил в это святилище, должен был принести дань признания и восхищения.
Очень хотелось ей в эту минуту сказать что-нибудь глубокое, тонкое и верное, чтобы художник и его жена отнеслись к ней иначе, чем к случайной посетительнице, и приобщили ее к своему миру. Но у нее не нашлось ни тонких суждений, ни особенных слов. Она даже почему-то покраснела и ответила, как школьница:
— Мне очень нравится…
Енок Макарович снова заговорил о чем-то с художником. Рузанна пошла по мастерской, заглядывая в уголки, выискивая наброски, зарисовки, маленькие полотна этюдов.
Она тихонько коснулась гипсовой кошачьей головы с настороженными ушами и дикими голодными глазами. Это была, несомненно, кошка, но сделанная человеком, который видел кошек иначе, чем Рузанна.
— Нравится?
Это спросил бесшумный юноша, который присутствовал в мастерской как незаметный дух-служитель.
Вероятно, он слышал суждение Рузанны о картинах и теперь захотел посмеяться над ней.
— Нравится, — с вызовом сказала она.
— Ну, правильно! — Юноша, улыбаясь, гладил кошачью голову. — Значит, вы что-то понимаете. Глубокая древность — Египет. А ведь чудо, кошачья душа. Верно?
Он широко улыбался некрасивым, добрым, скуластым лицом.
Енок Макарович поднялся, и Рузанна поспешила к нему.
Хозяин мастерской говорил:
— В старину гении Леонардо, Микеланджело честно работали для народа. Они расписывали храмы и даже бани. Не гнушались. А мы плохо воспитываем вкус народа в отношении живописи. Купить картину — не всем доступно. В музеях люди бывают редко. Надо приблизить наше искусство к народу. Будь я помоложе…
Жена художника засмеялась и взяла его под руку.
— А что ты думаешь, я вполне серьезно, — нахмурился художник, — это хорошее дело. Вот Грант вам его выполнит. А что? — сказал он, будто отвечая сам себе. — Почему не осилит? Вполне. Талантливый парень…
Он жестом подозвал скуластого юношу и подтолкнул его к Тосуняну:
— Берите!
Тосунян хмуро посмотрел на молодого человека.
— Почему мы стали так бояться молодости? — ворчливо спросил художник.
Енок Макарович развел руками.
— Ваше слово — закон.
В машине он недовольно сказал:
— Нет у этих людей искусства логики. Микеланджело, видишь ли, бани расписывал, а как до дела дошло — кого рекомендует? Мальчишку.
Но когда доехали до министерства, он распорядился:
— Пусть там завтра договор составят. Говорит — талантливый. Надо верить.
