Антошка подавала смоченные горячей водой салфетки, переливала ложечкой в стакане чай, чтобы остудить его. Не сводила глаз с матери, веря, что мама сумеет отогнать смерть.
Ребенок словно оттаивал в горячих руках Елизаветы Карловны, его скрюченные руки выпрямлялись. Он вздохнул, всхлипнул и разразился громким плачем, а мама счастливо рассмеялась, прильнув к ребенку губами.
— Плачь, плачь, мой дорогой малыш, — приговаривала она.
Елизавета Карповна словно только сейчас заметила Антошку.
— Теперь, дочка, все зависит от тебя. Не позволяй ему спать. Давай понемножку теплого чая и старайся развеселить его. Он смертельно напуган. Если он улыбнется, считай, что малыш спасен. А я пошла.
Елизавета Карповна сделала несколько неуверенных шагов, потом быстро повернулась, порывисто обняла Антошку, поцеловала ее в щеки, в лоб… Губы у мамы были горячие, нежные. Эти поцелуи разжалобили Антошку, ей хотелось и плакать и крепко прижаться к матери.
— Ты должна развеселить его. Будь умницей. — Елизавета Карповна мягко отстранила дочь и ушла.
Взрыв… Ноги Антошки метнулись было на диван и снова приросли к полу. Перед ней лежал на диване малыш, и его надо было развеселить, а он безудержно кричал и совершенно захлебывался при каждом взрыве глубинной бомбы.
Антошка подносила ему в блюдечке сладкий чай — он мотал головой; она рассказывала ему сказку: «Жили-были дед и баба, и была у них курочка Ряба…» — самую любимую сказку детства, но малыш не желал слушать. Антошка умоляла его улыбнуться, спрашивала, как зовут, — он ни на что не реагировал.
Взяла его на руки и стала тихо покачивать и напевать:
Птички замолкли в лесу.
Рыбки уснули в пруду.
Дверь ни одна не скрипит,
Мышка за печкою спит…
Но ухали бомбы, скрипели переборки, и, конечно, мышка не спала за печкой, и малыш не хотел открывать глаза, а плотно сомкнутые веки выжимали слезы.
Антошка завела патефон. Марлен Дитрих запела: «Джонни… Джонни…» Мальчуган вдруг открыл глаза и стал озираться.
— Тебя зовут Джонни? Да? — просияла Антошка. — Ты английский мальчик? Джонни — маленький бэби?
На минутку мальчуган перестал плакать, а потом, вглядевшись в лицо девочки и не найдя в нем знакомых черт матери, опять закричал, стараясь вырваться из ее рук.
Пикквик давно уже повизгивал, приподнимался на задние лапы, обнюхивал розовую маленькую пятку и пытался ее лизнуть, но малыш несколько раз угодил Пикквику в нос, на что щенок ужасно обиделся и, сев у дивана, сердито заворчал.
Антошка опять поднесла блюдечко, предлагая попробовать чаю. Сладкая капля попала на губы ребенка — он лизнул языком, проглотил каплю, потянулся сам губами к блюдечку и стал жадно пить.
— Ну вот, давно бы так. Видишь, какой вкусный чай, его приготовил Улаф.
Где-то поблизости взорвалась целая серия глубинных бомб. И снова приступ плача.
— Джонни, не пугайся: это ловят рыбку, это не торпеды, поймают много-много золотой рыбки и принесут Джонни, и Джонни будет играть, а рыбка будет плавать, вот так…
Пикквику наскучило, что на него не обращают никакого внимания, а на коленях хозяйки его место заняло какое-то новое существо, и щенок решил напомнить о себе. Положил передние лапы на диван и тявкнул.
Ребенок вздрогнул, открыл глаза.
Щенок залаял. Малыш замолчал и только тихонько всхлипывал.
Антошка поднесла ребенка к щенку.
— Познакомься, Джонни, это мистер Пикквик.
Джонни протянул щенку руку, и тот быстро облизал ему ладошку. Это было щекотно. Бледное подобие улыбки озарило лицо мальчугана; он снова протянул руку, и Пикквик так же старательно облизал ее.
Антошка посадила Пикквика на диван; он обнюхал ребенка и лизнул в лицо. Слезы были соленые, вкусные, и Пикквик в одну минуту осушил их, а Джонни, показав четыре верхних и два нижних жемчужных зуба, вдруг звонко рассмеялся.
Он сел и стал совать кулачок в пасть Пикквику; тот осторожно белыми клыками понарошку сжимал кулачок и, опасаясь, не сделал ли больно, быстро-быстро облизывал маленькую розовую ручку.
Антошка целовала обоих — и малыша и Пикквика.
— Милый Пик, ты самый замечательный доктор! Спасибо тебе. Видишь, Джонни, какой у тебя друг. Погладь его, не бойся, он очень хороший, этот Пикквик, он моложе тебя и не плачет…
