Вечерним поездом выехали в Лондон.
В вагоне было душно и тесно. Под потолком помигивала синяя лампочка, и от этого света люди выглядели болезненно-бледными. Большинство пассажиров — военные в разномастных шинелях: французских, польских, датских. Слышалась разноязычная речь. Мать и дочь почувствовали себя вдруг очень одинокими среди этих иностранных офицеров разбитых гитлеровцами армий.
Почти все правительства оккупированных Германией стран перекочевали в Англию. Здесь собрались все короли Европы — норвежский, югославский и греческий, датская и голландская королевы. Только шведский король избежал этой участи и пребывал у себя в нейтральной стране.
Сидевшие напротив английский и польский лейтенанты разговаривали о войне, о втором фронте. Антошка отлично понимала плохо говорившего по-английски поляка и с трудом улавливала смысл быстрой речи англичанина.
— Мы не позволим русским вторгнуться в Польшу, — говорил англичанин, — мы придем туда первыми.
— А по-моему, Польша должна быть для поляков, — возражал собеседник. — Мы готовы хоть сегодня высадиться в Европе и идти с боями в нашу страну, дайте только команду. Надоело бездельничать, страшно слушать, что творят гитлеровцы в родной Польше.
В спор вовлекалось все больше участников. И главное, что волновало солдат и офицеров во французской, польской, норвежской, голландской и других униформах, солдат, потерявших родину, — это второй фронт. «Вы, англичане, бережете только себя, думаете о себе, — упрекал английского подполковника французский офицер с авиационными петлицами на вороте мундира. — Вся гитлеровская военная машина обрушилась на русских. Ударьте по немцам с Британских островов, высадитесь в Европе — это оттянет с русского фронта десятки германских дивизий, это облегчит положение русских, приблизит победу. Мы готовы к бою, но вы связываете нас по рукам и ногам». «Немцы не выдержат долго борьбы на два фронта», — горячо подтверждал польский офицер. «Это дело высокой политики», — защищался англичанин.
Мать и дочь не вмешивались в разговор. Они сидели, прижавшись друг к другу, и, делая вид, что дремлют, вслушивались в разговор, постигая вновь и вновь великий смысл слова «Родина», счастье жить на родной, свободной от врагов земле.
Утром поезд прибыл в Лондон, и поток людей вынес их на привокзальную площадь, к длинной очереди на такси.
И вот впервые Елизавета Карповна и Антошка увидели страшную картину разрушения.
Такси тащилось в потоке машин по широкой улице. По обеим сторонам ни одного, буквально ни одного уцелевшего дома. Черные коробки сгоревших зданий, груды кирпича, глыбы вздыбленного бетона, ощетинившегося арматурными прутьями, скрюченные железные балки, решетки, куски лестниц с мраморными ступенями и сугробами пыли на них. В проеме окна ветер трепал, как черное знамя, полотнище темной портьеры.
За всем этим хаосом искореженного железа и битого камня мерещились люди. По этой лестнице бегали дети… В этом окне по вечерам горел свет… В этом дворе, наверно, стояли песочницы… Здесь, конечно, была школа, — на стене уцелел кусок выцветшей географической карты.
Пожилой шофер в форменной поношенной куртке долго ехал молча, потом спросил:
— Миссис приехала из Швеции? (Он заметил на чемоданах шведские наклейки.)
— Да, — ответила Елизавета Карповна.
— Ну, полюбуйтесь на новый порядок в Европе. Вам все это незнакомо, — кивнул он головой на развалины и бесстрастным голосом гида стал рассказывать, как осенью сорокового года в течение двух месяцев гитлеровцы методично, с десяти вечера до семи утра бомбили британскую столицу, улицу за улицей, дом за домом. Налетало по триста — пятьсот самолетов за ночь. Каждую ночь бомбили какой-нибудь один район. К утру прилетали немецкие разведчики и проверяли работу бомбардировщиков, фиксировали уцелевшие дома, которые новая волна бомбардировщиков сносила с лица земли. — А у нас на весь Лондон бывало пять — восемь истребителей, да в каждом районе по нескольку зенитных пушечек. Не подготовились наши власти, и немец хозяйничал как хотел. Фашисты рассчитывали поставить на колени англичан, думали, народ не выдержит этого ада.
