Старое пространство концентраций – то, где я говорю, а вы меня слушаете: только зачем это? – разжижается, расширяется. Мы живем, повторюсь, в пространстве непосредственного соседства, причем в пространстве дистрибутивном. Я могу говорить с вами из дома или еще откуда-то, а вы у себя дома или еще где-то меня услышите. Так что мы здесь делаем?
И не говорите, что ученику не хватает познавательных функций, позволяющих усваивать раздаваемое таким образом знание: его познавательные функции трансформируются вместе с основой и ею самой. Под влиянием письма и книгопечатания память, например, мутировала настолько, что уже Монтень ценил ясную голову выше напичканной науками. И вот эта голова пережила очередную мутацию.
Греки изобрели педагогику (пайдейю) в период появления и распространения письменности; педагогика изменилась в эпоху Возрождения, с изобретением книгопечатания; подобным же образом она кардинально меняется под воздействием новых технологий, новизна которых – только один из десятка-другого факторов, которые я уже назвал и мог бы перечислить снова.
Решительные перемены в образовании, которые постепенно заявляют о себе во всем мире и во всех его обветшалых институтах, затрагивая далеко не только образование как таковое, но и труд, промышленность, здравоохранение, право и политику, словом, всю совокупность наших институтов, ощущаются нами как насущная потребность, но все еще остаются для нас далекими.
Возможно, дело в том, что еще не вышли на пенсию те, кто тащится на полпути между последними стадиями прошлого, спеша провести реформы по моделям, которые давным-давно устарели.
Вот уже полвека я преподаю едва ли не на всех широтах мира, и, всюду, как и в собственной стране, натыкаясь на трещину, о которой было сказано выше, я пережил эти реформы на собственной шкуре. Они – словно гипс на протезе или заплаты на лохмотьях. А ведь под гипсом даже искусственная нога мертвеет, как и залатанная ткань только сильнее рвется.
Вот уже несколько десятилетий мы живем в период, сопоставимый с зарождением пайдейи, когда греки научились письму и доказательству, и с Возрождением, когда возникло книгопечатание и воцарилась книга. Вместе с тем наша эпоха уникальна, ибо одновременно с мутацией технологий происходит метаморфоза тела, меняются рождение и смерть, болезнь и исцеление, занятия, пространство, жизнь, бытие-в-мире.
Эти мутации подталкивают нас к изобретению чего-то невероятного, не укладывающегося в старые рамки, которые все еще регулируют наше поведение, работу наших массмедиа, ход осуществления наших проектов, увязших в обществе спектакля. По-моему, наши институты светятся тем же тусклым сиянием, какое, по сведениям астрономов, излучают давно потухшие созвездия.
Почему же это невероятное никак не возникнет? Боюсь, тут не обошлось без вины философов – а ведь я и сам один из них, – людей, призванных предвидеть, какие знания и практики будут востребованы в будущем. Мне кажется, они не справились со своей задачей – погрязнув в сиюминутной политике, проглядели современность.
Если бы мне предстояло обрисовать коллективный портрет взрослых, включая себя самого, этот портрет получился бы не слишком лестным.
Хотел бы я быть ровесником Девочки с пальчик и ее приятелей: в восемнадцать все еще можно переделать, придумать заново.
Надеюсь, что жизнь мне отпустит еще некоторое время, и я сумею поработать вместе с этими ребятами, которым посвятил свою жизнь, всегда испытывая к ним почтительную привязанность.
