За обедом.
Александра Петровна, в чёрном, строгом, точно монашеском платье, сидит на хозяйском месте, на конце стола; по правую руку от неё Наташа, за ней Лина, по левую — бабушка и Анна Петровна. Ни Анна Петровна, ни Лина не сняли и к обеду своих красивых ситцевых передников с нагрудниками, как привыкли ходить дома, за работой, в течение всего дня.
— Господи, какой суп! Какой суп! — восклицает Наташа и с аппетитом, и точно торопясь, глотает ложку за ложкой янтарный картофельный суп. — В целом мире нет такого супа как на мызе Гурьевых «Девичье поле»!
Бабушка, заслушавшись, чуть не проносит ложку мимо рта и, вся радостная, глядит на внучку:
— Н-но?.. Плявда, Натка?
Наташа, отправляя в рот хороший кусок мягкого, свежего ржаного хлеба, отвечает тоном глубокого убеждения:
— Самая что ни на есть святая правда, бабушка.
Любовно смотрит на Наташу мать и, берясь за разливательную ложку, спрашивает:
— Ещё?
С полным ртом, Наташа отвечает ей только кивком головы и благодарным, улыбающимся взглядом — и подставляет тарелку. И, глотнув опять несколько ложек горячего супа, она в восторге потряхивает головой и весело, одобрительно ухает:
— У-у-ух!.. Ощущаю радость бытия!
— Ну вот погоди, — говорит Александра Петровна, — на Рождестве мы тебя ещё супом с гусиными потрохами угостим.
— Вот чудесно! — восторженно откликается Наташа.
— Как заль, Натка, стё ты только на пляздник плиехала; позиля бы у нас подольсе, — сказала бабушка.
— Ой, бабушка, я и так долго! До праздника целых девять дней, да все Святки. Ещё и вам надоем и сама соскучиться успею.
— Нам-то не надоес, а лязве вот тебе-то с нами-то надоест, — сказала немного огорчённым тоном бабушка и добавила: — Да на Святках-то весело будет: гости будут, плиедут и Надя, и Оля, и лебятиски из Петелбулга, Зенька с Володей.
— Ну да, бабушка, знаю, знаю: к детям приедут и ещё дети, начнутся святочные игры, ёлка, — все это очень мило, весело, прелестно, но… но…
По лицу Наташи пробежала лёгкая тень как бы мелькнувшего перед ней призрака скуки, и она с немного иронической улыбкой, резко меняя свой восторженный тон на скучающий, сказала;
— Все это так знакомо-перезнакомо, так пригляделось, все эти празднования праздников.
— Разве тебе, как художнице, не интересны такие впечатления? — вставила своё замечание Анна Петровна.
Наташа просто, задушевно ответила:
— Нет, тётя.
— Так что же интересно? — с лёгким оттенком уязвлённого самолюбия спросила Анна Петровна.
— О, многое другое, тётя! — воскликнула Наташа и, снова оживляясь, заговорила с возрастающим увлечением: — Живой, творческий труд — вот что интересно! А не интересно все, что избито, истрёпано, что стало банальным. Я лично потеряла всякий вкус к тому, что называется праздниками. Мой праздник только в труде, за работой. Вся моя жизнь — праздник!
— Ну да, — снисходительно произнесла Анна Петровна, с разочарованием качнув головой, — если… так…
А Наташа горячо продолжала:
— Я сама создаю праздник себе и другим своей работой. И на этом пути я жажду новизны. Новизны впечатлений, новизны настроений. Я бегу от всего, что нарушает моё творческое настроение.
Лина с неопределённой задумчивостью как-то кротко произнесла:
— Бежишь и от нас — с нашей работой и заботой и с нашими праздниками…
Наташа взглянула на неё, и ей вдруг стало жаль сестру, в глазах её мелькнула ласковая грусть. Мягко, задушевно она сказала:
— Родные, хорошие мои, я не бегу, я приехала к вам больше чем на две недели. Ведь это же страшно долго! Целая вечность. В это время я успею все вам рассказать, вы все расскажете мне. Дальше у меня уже больше ничего не останется.
Точно соскучившись даже и говорить-то об этом, она опять резко переменила тон и, вся ликующая, восторженная, с пафосом, но быстро-быстро произнесла:
