Дили зашептала на ухо Эйки:
— Мне рассказывали, у гинкаранцев похожий обычай есть, правда, они не огонь, а лошадь слушают: фыркнет или нет. Если фыркнет — значит, то, что задумано, делать нельзя!
Матушка Ниргисин, прервав свою речь, молча смотрела на них. В отличие от остальных наставниц, чуть что хлеставших учениц по рукам, она и розог-то с собой не носила, но взглядом пробуравила насквозь, и наказание последовало незамедлительно:
— Вы, обе! Останетесь котлы мыть.
В котлах, как оказалось, топили жир для мазей, и с ними пришлось намучиться, а не успели они закончить, как старшие ученицы подкинули им десяток горшков из-под зелий:
— Мойте хорошенько, чтобы запаха не осталось!
Дили приуныла:
— Эдак мы и до ночи не управимся…
— Интересно, кто и с чем к нам еще пожалует, — проворчала Эйки. — Наверное, жрицы-невесты со своими чашами…
— Ты что! — ужаснулась Дили. — Это же священные чаши! К ним никто не должен прикасаться, кроме жриц-невест. На них заклятия!
— Ну… я ведь не знала…
— Вот и не молола бы языком понапрасну!
— Кто бы говорил!
Дили открыла рот, но, подумав, закрыла, а через какое-то время спросила шепотом:
— На твоем амулете… тоже заклятия?
— Нет. Наверное… Я не знаю. Его мне мама дала. Перед тем, как… уйти.
Еще никогда и ни с кем не говорила она о матери. Дили удивленно смотрела на нее:
— Уйти? Куда?
— Не знаю.
Дили округлила глаза:
— Она ушла… Бросила тебя?
— Не бросила. Просто ушла.
— Так вот почему они кормили птиц… Сюда берут только тех, у кого есть отец и мать. А когда решали насчет тебя, священным птицам зерен насыпали и смотрели: будут клевать или нет. Они все склевали, до последнего зернышка.
— Лучше бы не клевали. Тогда бы меня сюда не взяли, и я вернулась бы к отцу.
Дили посмотрела на нее долгим взглядом:
— Ты плакала в храме. А это значит, что жрицы не ошиблись, выбрав тебя.
— Но ты тоже плакала!
— Я… я тогда просто представила, что меня оставили одну в колодце. И вспомнила, как дразнили: «Зубы, как у зайца, зубы, как у зайца…» А ты плакала по-настоящему. Я видела…
Изо дня в день, стоя за длинным столом, на котором были разложены высушенные растения, девочки повторяли нараспев:
— Трава килин отпугивает нечисть. Хатис изгоняет лихорадку и унимает ломоту в костях, нуттук выводит лишаи, улуга исцеляет раны и ожоги…
А матушка Ниргисин, прохаживаясь взад-вперед, наставляла:
— У всех, имеющих корни, — свое предназначение. Красивые созданы радовать взгляд, вся их сила в красоту уходит, в нашем деле они без пользы. Те же, что с виду невзрачны, таят в себе силу великую, только нужно уметь их распознать, а для этого надо видеть руками, слышать сердцем…
— Потому она нас по рукам и не бьет, — шепнула Дили, которую даже угроза отмывать котлы не могла заставить замолчать.
Матушка Ниргисин неплохо справлялась и без розог — устремив на болтушек взгляд, предвещавший мытье не одного котла, она ровным голосом продолжила:
— Бывают травы от одной хвори, бывают — от семи, а бывают — от сорока. Иную траву можно срезать только серпом, другую — собирать в рукавицах, а бывают и такие, что лишь сам недужный должен принести по вашей указке…
Будто утята за уткой, ходили они за матушкой Ниргисин в дом на внешнем дворе, где травницы принимали хворых: обмакивая в целебный отвар чистую холстину, прикладывали ее к ране или язве, а иногда жгли кору, а золой присыпали больное место. В нулуровой роще смотрели, как наставница проводит обряд испрашивания у земли, неба и священных деревьев помощи перед тем, как с молитвой сорвать несколько листьев, взять немного коры, собрать земли у корней.
— Унимая кровь, помните: нужна кора, снятая сверху вниз. Снятая снизу вверх окажет обратное действие…
— Как это все можно запомнить? — вздыхала Дили.
А по весне началась настоящая учеба: они вышли в поле.
В тот день их подняли раньше обычного, и после обряда омовения, одевшись в чистое, вышли они за внутренние ворота, а впереди медленно распахивались внешние…
Спускаясь по ступеням, Эйки замедлила шаг, вспоминая тот день, когда впервые поднялась вслед за жрицами по этой лестнице — и тогда, и сейчас ее сердце выстукивало: «Домой… Домой…» На волю. К отцу…
