Привлеченные ее солнечным смехом, во двор вышли сначала Лусена, затем обе служанки. Я вышел последним.
И стоило мне появиться, отец повернул голову в мою сторону, нога его зацепилась за камень, и, что называется, на полном скаку – они как раз перешли в галоп и радостно устремились от ворот к стене дома – на полном скаку и со всего размаха отец рухнул на землю. Девочку он успел сдернуть с шеи, в падении ловко перевернулся, сам упал на спину, а Примулу поднял вверх на вытянутых руках. Но именно там, куда он ее поднял, из стены торчала каменная балка. И об эту балку сестренка моя ударилась своей прелестной головкой.
Никто и опомниться не успел, как отец подхватил дочку и убежал с ней в атриум. Там он принялся ходить от стены к стене и утешать, и успокаивать девочку, хотя та не плакала и даже не хныкала. Затем водой из имплувия стал протирать сперва ушибленное место, затем личико, а потом и всю голову Примулы. А та, которая всегда боялась воды и особенно не любила, когда ей смачивали лицо, безропотно переносила все эти процедуры и лишь удивленно и как бы укоризненно смотрела на отца своими, как он любил говорить, «солнышками» – ясными и лучистыми своими глазками. Отец же беспрестанно бормотал: «Ничего… Сейчас… Ничего… Сейчас мы… Ничего. Подумаешь!..» И снова бегал от стены к стене, утешая и успокаивая. И снова, подбежав к бассейну, смачивал голову Примулы из бассейна.
Две служанки, будто в танце, кружились возле него, слово боясь произнести. А Лусена даже в атриум не вошла: сперва стояла, прижавшись к стене дома, затем медленно сползла по стене и села на корточки. Когда же Олиспа-рабыня выбежала во двор и наклонившись шепотом спросила: «Сбегать за доктором?», Лусена лишь бросила на нее какой-то пронзительный, испепеляющий взгляд и медленно покачала головой.
И вот, один бегал по атриуму и бормотал. А другая сидела на корточках во дворе, качала головой и взглядом своим словно пыталась сжечь и этот двор, и наш дом, и всю свою жизнь…
Вторая служанка, Бетана, все-таки послала Воката, армейского раба, за полковым доктором. А когда тот вошел во двор, Лусена поднялась с корточек, подошла к доктору и каким-то странным голосом, которого я до этого у нее не слышал, хриплым и низким, властным и леденяще спокойным, – страшным этим голосом попросила и приказала, объявила и объяснила: «Постарайся оказать ему помощь. И забери у него девочку. Девочка ударилась виском. Девочка умерла мгновенно…» Голос этот до сих пор звучит у меня в ушах. И помню, что она трижды произнесла слово «девочка». И потом именно так называла умершую. И никогда с тех пор – по имени.
II. Доктор ни одно из указаний Лусены не выполнил. Девочку у отца невозможно было отобрать: он не выпускал ее из рук, а когда доктор попытался преградить ему путь, так сильно и резко толкнул его плечом, что если бы его не перехватил и не поддержал Вокат, доктор упал бы в имплувий.
«Дочке вашей, похоже, действительно, уже ничем не поможешь», – виновато признался доктор, когда пришел в себя и вышел во двор к Лусене. – «И к твоему мужу лучше сейчас не приближаться. Он себя не контролирует».
Лусена не ответила, глядя доктору в лицо, но уже не испепеляя, а как бы охлаждая и замораживая.
«Хочешь, я позову солдат? Они заберут у него девочку, а его самого свяжут», – предложил доктор.
«Не надо солдат», – спокойно ответила Лусена и попросила: – «Если можно, забери с собой мальчика. Не хочу, чтобы он здесь оставался».
Доктор забрал меня с собой. Я прожил у него в доме несколько дней. И потому все дальнейшие события мне известны лишь из рассказов очевидцев, главным образом – от Олиспы, самой разговорчивой из наших рабов.
III. Рассказывали, что всю ночь отец не выпускал из рук девочку: ходил с ней из угла в угол по атриуму, утешая и успокаивая. Потом вышел во двор, подошел к балке, о которую она ударилась, и несколько раз с силой хлопнул по ней кулаком, приговаривая: «Вот так ей! Вот так ей, проклятой!.. Видишь, мы ее наказали? Она уже никогда не будет обижать мою маленькую девочку. И плакать моим солнышкам теперь не надо!» Затем вернулся в дом и стал девочку укачивать, часто целуя ее и тихо напевая ей в ушко какую-то песенку, не то колыбельную, не то грустную солдатскую… Лишь под утро он положил девочку в ее кроватку, поцеловал в лобик и закрыл ей глазки. А сам отошел в угол и замер, словно статуя, но не лицом к спящей, а положив руки на стену и лоб прижав к штукатурке.
