Детство императора Николая II - страница 42

В кабаке, за три копейки, Этьену давали маленький, зелёного толстого стекла стаканчик, и Этьен, как-то особенно вкусно, брал его на ладонь, долго и молча вдыхал аромат сивухи, всячески отдалял момент наслаждения и вдруг вскрикивал: «Запаливай!»

В дворцовом саду этим волшебным Этьеном был я, маленький Володя, но моя почтеннейшая публика в лице Ники понятия не имела, что такое шик, блеск и в особенности иммер элеган (впрочем, последнего я и сам не знал). Ники не понимал символизма «пустой карман» и что такое «пьян».

— Но у меня тоже пустой карман, — недоуменно говорил Ники, выворачивая свой карманчик.

— Да, — учительствовал я. — Карман пустой, но, если ты попросишь своего папу, он тебе может двадцать копеек дать.

— А что такое двадцать копеек? — продолжал вопрошать Ники.

— Фунт карамели можно купить, — выходил я из себя.

— А что такое «пьян»?

Я прошёлся по лужайке, покачиваясь.

— Вот что такое «пьян», — объяснял я. Ники тоже прошёлся покачиваясь.

— И я пьян? — спросил он.

— Конечно, пьян, но ведь всё это понарошке.

— Как это понарошке?

— Так, понарошке. А чтоб было всамделишнее, нужно водку пить.

— Какую водку?

— Так, горькая вода есть такая.

— А зачем же пить горькую воду?

— Чтобы запаливать.

— А ты пил?

— Нет.

— Почему?

— Потому что мама выдерет.

— А-а… — с почтением протянул Ники, потому что он знал, что такое «выдерет».

Дружеская беседа затянулась. Перешли на самую соблазнительную вещь: табак.

— А ты пробововал курить? — спросил Ники.

Я почувствовал ошибку в слове «пробовать», но смолчал и ответил:

— Пробововал.

— Ну и что же?

— Да ничего.

— Мне страшно покурить хочется, — сказал Ники.

— А вот сопри у отца папирос и покурим.

Весь дворец знал, что турецкий султан прислал Александру несколько картонок папирос, но все они были заперты под замок. Пришлось посушить на солнце лопух и тонко нарезать его ниточками. Потом догадались набрать окурков в пепельнице, крошили их в газетную бумагу, сворачивали, но выходило плохо: один конец толстый, другой — тонкий. Но это уже было опасно. Нюхали друг друга изо рта, не пахнет ли табаком? И потом, по коломенскому рецепту, жевали сухой чай. Это отбивало запах. Но если император Николай Второй был исправным курильщиком, то в этом были и мои семена.

Шалун он был большой и обаятельный, но на расправу — жидок. Я был влюблён в него, что называется, по-институтски: не было ничего, в чём бы я мог отказать ему. И когда Александр ловил нас в преступлениях, я всегда умолял его:

— Ники — не виноват.

— Ты не виноват? — спросил однажды Александр.

— Я не виноват, — ответил Ники, прямо глядя в глаза.

— Ах, ты не виноват? — рассердился Александр. — Так вот это тебе лично, а это — за Володю.

— Почему за Володю? — со слезами спрашивал Ники, почёсывая ниже спины.

— Потому что Володя за других не прячется. Володя — мальчик, а ты — девчонка.

— Я не девчонка, — заревел Ники. — Я мальчик.

— Ну, ну, не реви, — ответил отец и в утешение дал нам по новенькому четвертаку[114].

Вспоминаю, как иногда, выезжая, например, в театр, родители заходили к нам прощаться. В те времена была мода на длинные шлейфы, и Мария Феодоровна обязана была покатать нас всех на шлейфе и всегда начинала с меня. Я теперь понимаю, какая это была огромная деликатность — и как всё вообще было невероятно деликатно в этой очаровательной и простой семье.

И потому я горько плакал, когда прочитал, что Николай Второй записал в своём предсмертном дневнике: «Кругом — трусость и измена»[115].

Но… этого нужно было ожидать.