За кафедрой, слева от доски, располагалась узкая дверца, за которой начинался проход в кладовую. Во время занятий кладовая не запиралась, потому что учителю физики могли потребоваться наглядные пособия или приборы для проведения лабораторных работ. Помимо оборудования, полок с держателями, манометрами, змеевиками, горелками в кладовке располагался столик, шкафчик и раковина умывальника. Очевидно, утверждённые кем-то правила безопасности подразумевали для преподавателей физики обязательное омовение рук.
Гризли толкнул дверцу плечом. Стараясь не перемазать выключатель испачканными мелом пальцами, ребром ладони включил свет. В первый миг ему показалось, что в помещении стоит неприятный кислый запах, но потом он принюхался и перестал обращать внимание. Узкие полки заблистали металлическими поверхностями ёмкостей, пружинок, шариков, подвешенных на нитях. С потолка на крюке свисала объёмная модель ДНК. Подмигивали тёмными глазками вольтметры. Гризли достал с полочки мыло, пустил воду и ненадолго замер, разглядывая себя в зеркале над раковиной.
Ещё даст фору многим сверстникам. И вовсе он не похож на хорька. Да, плечи могли бы развиться пошире, да, узкие скулы и редеющие пшеничные кудряшки. Но не лысый! Впрочем, женщины никогда не шарахались, кое-кто находил его даже привлекательным. Да, да, не такой уж он никчёмный человек, и вовсе не хорёк… Впрочем, Рокси тоже его так обзывала, но он не обижался. Что неприятно, так это еле заметная хромота, из-за которой в своё время в семье и зашла речь о карьере педагога.
Карьера педагога! В самом сочетании несочетаемых слов заложен величайший абсурд, нелепее не выразиться. Но ещё нелепее то, что уже на практике, во время четвёртого семестра, угодив в шестой, орущий, безумный класс, Гризли почувствовал — это его. Другие студенты тушевались, робели, едва заслышав вопли и визги малолетних дикарей, забывали план занятия, а Гризли толпа учеников возбуждала. В хорошем смысле слова. Кто-то из коллег, наблюдавших его за работой, отвесил неуклюжий комплимент, что, мол, у тебя, парень, даже ноздри раздуваются, как у хищника, почуявшего кровь! Ему говорили, что даже походка у него меняется, становится мягко-вкрадчивой…
Да, они были правы. Уже позабылись давнишние неловкие ляпсусы, но, входя в знакомую, почти родную аудиторию, Гризли, как и прежде, купался в пьянящем чувстве, схожем с религиозной одержимостью. Он словно бросался с прогретых солнцем мостков в чашу перевёрнутого неба, где каждая минута означала борьбу за внимание к себе, борьбу за их интерес…
Чем это так разит? Гризли снова принюхался, даже приподнял поочерёдно оба ботинка, рассматривая подошвы.
Сегодня они потеряли интерес? Или это случилось раньше, а он, задавленный семейными переживаниями, упустил момент, когда порвалась нить доверия? Наплевать, если они просто не поняли материал. Наплевать, если накупили билетов в кино и от предвкушения совместного дуракаваляния расслабились слегка. Гризли знал, что каждую неделю, а то и дважды в неделю, парни этого класса скидывались и покупали билеты в «Парадизо». После уроков они собирались компанией, некоторые отпускали персональных водителей, приставленных отцами, и гурьбой отправлялись к сиянию кошмаров. Большая редкость — такой дружный класс, восхищался завуч Каспар, наблюдая в окно, как мальчики галантно помогают девочкам нести сумки. Да, конечно, дружный класс…
Как-то раз Гризли их встретил после сеанса, практически в полном составе, вооружённых «колой» и громадными вёдрами со сладкой кукурузой. Они бросились здороваться, словно не сидели у него на уроке каких-то три часа назад, и, кажется, были искренне рады учителю в неформальной обстановке. Жевали свои дурацкие гренки, орешки, на перебой хохотали над очередным широкоэкранным абсурдом, и он тогда впервые подумал, что, вероятно, поступил неумно, отказавшись от классного руководства. Он ведь всё время считал, что любит предмет, любит шлифовать саму технологию преподавания, любит заваливать детей, равнодушных к физике, такими горячими, соблазнительными фактами и образами, что просыпались самые тупоголовые, но…
