Однако ни одна чопкатан не ударила палец о палец для Сатен, хотя девушка была в том возрасте, когда пора уже выходить замуж. Когда она шла по лагерю с джарой[5] на плече, намереваясь наполнить ее водой из фабричных кранов, мужчины не могли оторвать от нее глаз. Они любовались ее крепкими бедрами, упругой грудью, янтарным цветом глаз и толкали друг друга локтями, шушукаясь между собой, даже краснели, но не делали никаких шагов навстречу. И не потому, что она была сиротой и бесприданницей. Как только Сатен попала в Патры, ее взяла к себе Розакур, одинокая старая беженка. Она вырастила ее и, самое главное, выучила. Розакур, в прошлом преподаватель иностранных языков, была ориорд[6] и учительницей общины. В крохотной комнатке при церкви в Ая-Варваре беженцы пристроили несколько парт, закрасили черной краской одну из стен вместо школьной доски и устроили теброц, первую армянскую школу в Патрах. Это была начальная школа, где дети учились читать и писать на армянском, греческом и английском языках, и Розакур руководила ею.
«Я оставлю тебе мои бурма[7], – обещала она Сатен, позвякивая множеством золотых браслетов на запястье. – В качестве приданого этого хватит», – уверяла она.
Она не считала, что замужество – единственная возможность для женщины обрести счастье, были и другие пути, но ей не хотелось, чтобы девочка грустила. «Смотри, их шестнадцать, – уточняла она. – Знаешь, что это означает? Что ты выйдешь замуж до того, как тебе исполнится шестнадцать лет». До того дня рождения оставалось несколько месяцев, но ни один мужчина еще не просил руки Сатен.
Злые языки говорили, что она странная, что в ней есть что-то коварное и нехорошее. Действительно, случалось, что Сатен, особенно в детстве, просыпалась ночью и, корчась, начинала кричать и метаться в кровати в сильном эпилептическом припадке. Кто видел ее в том состоянии, а таких было немало, учитывая, как тесно было в лагере, рассказывали о жутких криках, похожих на визг свиней на бойне, и ее искаженном от ужаса лице, будто она видела дьявола во плоти.
«Яцик, жаль, такая красивая девушка. Лучше, если Бог лишит тебя телесного здоровья, чем душевного», – так заканчивались все разговоры о ней. «Боже упаси, такие болезни передаются от матери к деткам!» С таким приговором никто не желал сватать Сатен за своего сына.
– Дочка, вставай и идем к доктору, – сказала однажды Розакур после очередного припадка. Надо было срочно начинать лечение.
– Нет, бабушка, не нужно, – возразила Сатен. Это был первый раз, когда она заговорила после приступа. Обычно она подолгу молчала, прежде чем ей удавалось составить фразу со смыслом. – Я сама поправлюсь, – произнесла она решительным тоном.
– И как же? – спросила, вздохнув, Розакур.
– Достаточно не обращать внимания на призраков, и я избавлюсь от видений, которые преследуют меня.
Розакур взяла ее за руку и нежно поцеловала.
– О чем ты говоришь, детка?
Сатен свернулась калачиком в ее объятиях, дрожа, как испуганный котенок.
– Я вся горю, бабушка, вся горю. Я в огне, и красные языки пламени хотят поглотить меня. Я хочу убежать, но не могу, и тогда я кричу, плачу и потом просыпаюсь…
Старая женщина почувствовала, как подкатывает комок к горлу. Она поняла, что болезнь Сатен была глубокой душевной травмой, отзвуком болезненного и тяжелого опыта, пережитого в раннем детстве.
В ту среду, 13 сентября 1922 года, маленькая Сатен играла в саду у дома, в Эрмени махалла, богатом армянском квартале, раскинувшемся на цветущих холмах Смирны. Она только что закончила обедать вместе с матерью, няней и братом чуть старше ее. Дни стояли жаркие, и они по привычке ели на веранде, откуда открывался великолепный вид на городской порт. Она знала, что мама вскорости отведет ее в детскую, почитает сказку, а потом уложит в постель на обычный полуденный отдых. Отец был еще на работе, в известном ювелирном магазине в порту, доставшемся ему по наследству от деда, и не вернется домой до сумерек.
Вдруг голубое небо почернело, и пылающее облако, плотное и едкое, накрыло весь квартал. Мама и няня испугались. Сатен помнила, как ее схватили за руку, ее и брата, и как очень долго, бесконечно долго она стояла так, а мать не знала, что делать и куда бежать. Дом охватило пламя, и языки этого адского чудовища уже высовывались из окон и дверей. Где-то страшно грохнуло, что-то взорвалось. Сад был окутан в черное облако, плотное и удушливое. Все стали кашлять: и мама, и брат, и няня, и она тоже.
