– Если б он хоть раз признался в службе опеки, что с ним происходило, то его, вероятно, не стали бы отправлять обратно домой, – Эддисон поскреб подбородок, – поэтому вполне вероятно, что, защищая отца, его приучили молчать. Кто-то достаточно влиятельный, кому он, вероятно, привык подчиняться, убедил его не говорить о насилии.
– Несчастного малыша, вероятно, ждут годы психотерапии, – заметил судмедэксперт.
– Неужели место этого преступления напомнило вам одно из прежних дел? Или вашей группе известно одно из подобных преступлений, которое передали в другое ведомство? – спросил Миньон.
– Не припомню ни одного, – ответил Эддисон, – но на всякий случай мы всё проверим и сообщим, если что-то обнаружится.
– А не встречалось ли вам нечто подобное? – спросила я, переводя взгляд с Эддисона на Миньона. – Не считая следов крови, картина вполне ясна. Простой, эффективный вход и выход вместе с ребенком. Явно заранее спланированный, учитывая характер соседских отношений. Похоже на то, что это не первая расправа, и если так, то какая еще чертовщина будет ждать нас дальше?
Миньон с прищуром глянул на меня, встопорщив усы.
– Вот уж благодарю… Разве эта ночка не похожа на жуткую чертовщину?
– Матери научили меня делиться мыслями.
Сбылись предсказания Эддисона – мы покинули этот дом почти в четыре утра. Один из полицейских сложил наши бахилы в пакеты для улик – на всякий случай – и отметил в журнале время нашего ухода. Округа продолжала спокойно спать, пространство за домом тускло освещалось горевшим на отдаленном крыльце светильником и парой уличных фонарей. За домом по другой стороне улицы маячил тесный ряд деревьев, а я так вымоталась, что от одного их вида у меня по спине побежали мурашки.
Как это разумно, что на моей улице нет никаких деревьев, только широкие газоны…
Эддисон слегка подтолкнул меня плечом.
– Держись. Через полчасика уже встанет Марлен, и мы можем составить ей компанию.
– Мы собираемся оккупировать кухню Вика…
– Дом – Вика, а кухня – Марлен.
– … и надоедать его матери, пока он не проснется?
– Именно таков мой план. А что, как ты думаешь, она там будет готовить?
Не имеет значения – все будет потрясающе, тем более что давешний ужин остался в какой-то другой жизни. Прислонившись к дверце машины, я разглядывала темные кроны деревьев. Оттуда не доносилось ни звука, и казалось странным в итоге обнаружить, что деревья так молчаливы. Странно и пугающе.
– Знаешь, Шиван заставила меня возжелать марленовых слоеных вертушек с ягодно-кремовой начинкой.
Брэндон ухмыльнулся, глядя на меня с другой стороны машины, и нажал клавишу брелока; блокираторы дверей с тихим щелчком поднялись.
– Садись, hermana. Мы успеем выпить кофейку до того, как проснется Вик.
– Видимо, это шикарный способ забыть о покойниках.
Мы оба невольно оглянулись на злополучный освещенный дом, где еще лежали убитые старшие Уилкинсы, а их испуганным до ужаса и травмированным сыном занимались в больнице чужие люди.
– Мы оставим ему одну чашку. Ну, или три четверти чашки.
– Заметано.
Я скользнула в машину, пристегнулась и закрыла глаза в ожидании того, когда мы повернем на автомагистраль, где кроны деревьев не нависают над самыми головами.
Жила-была некогда девочка, которая боялась ночи.
Ночь – не обязательно тьма. Темный чулан, темная комната, темный сарай… такие места могут измениться мгновенно. Вы можете разогнать их мрак – по крайней мере, попробовать.
Тем не менее бывает и беспросветно темная ночь. Ночью обычно приходится стискивать зубы и пережидать, вне зависимости от того, что может случиться.
Папа начал приходить к ней ночью, и тогда тьма изменилась. Он не бил ее, если она не сопротивлялась, если не возражала ему. Он мог целовать синяки, оставленные ей днем, называть ее своей доброй девочкой, своей прекрасной девочкой. Он мог спросить, не хочет ли она осчастливить его, чтобы папочка мог ею гордиться.
Снизу из коридора до нее доносились крики ее мамы. В том доме все было слышно, не важно, где они находились.
Поэтому она думала, что мама тоже могла слышать, когда ее папа стонал и кричал, и говорил, говорил, словно не мог молчать…
