Дон Москито поднимает свою, до этого низко опущенную голову.
– Простите, я не знаю, что со мной произошло… – чуть не плачет он, – я правда испугался, я думал, что Серёгу сейчас по-настоящему застрелят… я завтра же пойду ко врачу, обещаю…
Мужчина с седой шевелюрой устало валится обратно в кресло:
– Лучше бросьте пить, пока не поздно! Вы же себя не контролировали, судя по всему! Как вы дальше жить собираетесь?
– Да, да, я брошу, брошу, – ноет виновник, – больше ни капли…
– Скажите спасибо Волкоевскому за то, что он вовремя сориентировался, – не унимается вошедший в раж обвинитель, – иначе бы точно спектакль бы сорвали, а это, как я уже говорил, хулиганство, и сидеть вам сейчас не здесь, а в КПЗ!
Под Волкоевским он, скорее всего, имеет в виду актёра, который играл Воланда, но уточнять не хочется.
Дверь в комнату приоткрывается, и в образовавшуюся щель просовывается голова того длинного, который поймал меня в фойе.
– Товарищ директор, уже половина, спектакль заканчивается, – скороговоркой выдаёт он, – позвать сюда кого-нибудь?
– Ни в коем случае, – шикает на него наш обвинитель, который, оказывается, не кто-нибудь, а директор театра, – самосуда тут нам ещё не хватало! Собери у этих двоих номерки, возьми в гардеробе их одежду и принеси сюда. Не хочу, чтобы они там толкались. Ну, чего смотришь, беги быстрей!
С недовольной рожей длинный делает то, что ему сказали, и быстро удаляется. Наступает пауза.
Посверлив нас глазами вволю, директор встаёт. Мы тоже поднимаемся.
– Приговор таков. Ограничимся бутылкой «Абсолюта» Волкоевскому, бутылкой «Хеннеси» мне, бутылкой водки Денису, который пошёл за вашими шмотками, ну, и бутылкой «Мартини» Женечке Столяровой, нашей дублёрше, она тоже была молодцом, опять же, восьмое марта…
Не могу поверить, что всё так просто заканчивается…
– …ну, а вас, Четвериков, я в понедельник жду здесь со всем перечисленным и с заявлением по собственному желанию. Вы у нас больше не служите. И попрошу не обижаться.
На Че страшно смотреть. Из высокого и импозантного он превратился в маленького и жалкого.
– Но, Михаил Петрович… – тихо начинает он.
– Никаких «но», – отрезает директор, – за свои поступки надо платить!
После стука в дверь появляется Денис с нашими вещами. Одеваемся. До меня только теперь доходит, что Че до сих пор во фраке и гриме. Зелёный китайский пуховик на нём смотрится более чем дико.
– Простите нас, пожалуйста, Михаил Петрович, – говорит Дон Москито.
Директор возвращается на своё место.
– Взрослеть надо, мужики! Взрослеть! А теперь все вон! Слышите, во-о-он!
Выходим из театра из какого-то бокового выхода. Денис с грохотом закрывает за нами тяжеленную с виду дверь.
– Серёж, – говорю я настолько спокойно, насколько могу, – надо поговорить.
– Надо, Валер, – отвечает он. – Даже очень.
Кабак в двух минутах ходьбы от театра, на задах улицы Селезнёвской ещё пуст. Тут до, после, а бывает, что и вместо спектаклей пьют и закусывают господа артисты, а иногда и товарищи режиссёры. Это мне давным-давно рассказал Че. Полностью название заведение звучит как «Приют комедиантов», но обычно его именуют просто «Приют».
Мы занимаем столик в самом дальнем углу заведения, планировкой напоминающего букву «Г». Че берёт нам какой-то безумно крепкий кофе и заставляет выпить. Только после того, как мы справляемся со своими чашками, он начинает говорить. Поначалу медленно и запинаясь, но потом связно и логично. Точкой отсчёта он выбирает свою боевую молодость, которая выпала на времена, когда потенции таких же, как он, молодых ребят, как по волшебству, многократно возросли, а жизнь их, также вдруг, и столь же многократно, потеряла в цене. Многие из них протухли потом на городских свалках или разложились в канализационных отстойниках, но некоторым, как ни странно, фартило (сейчас их разжиревшие до неприличия физиономии можно периодически наблюдать по центральному ТВ).
– Они продали свои души оптом, – говорит Че, смахивая пепел в блюдце, – костлявая в спортивных штанах пощадила их. Выжили те, кто правильно молился богу, коим тогда была пушка – вместилище убитых из неё душ молодых и бестолковых.
