— Сынок, а кто же убил ее? — сказал Пэттон. — Я так понимаю, что ты не собираешься подсовывать эту работенку Кингсли.
Я посмотрел на Кингсли:
— Вы с ней по телефону не разговаривали, так ведь? А какое впечатление было у мисс Фромсетт? Она была стопроцентно уверена, что говорила с вашей женой?
Кингсли покачал головой.
— Сомневаюсь. Обмануть ее не так-то легко. Она сказала только, что Кристэл показалась ей очень изменившейся и подавленной. У меня это тогда не вызвало никаких подозрений. И у меня их не было, пока я не приехал сюда. Когда я вчера вечером вошел в дом, мне показалось, что здесь что-то не так. Здесь было слишком чисто и аккуратно, слишком много порядка. За Кристэл такое не водилось. После каждого ее отъезда платья валялись по всей спальне, окурки — по всему дому, бутылки и стаканы — по всей кухне. Обязательно должны были оставаться немытые тарелки, муравьи, мухи. Я подумал, может, жена Билла сделала уборку, но тут же вспомнил, что жена Билла не могла этим заниматься — именно в тот день. Она была слишком занята скандалом с Биллом, а потом ее убили или она сама покончила с собой, в данном случае это уже не важно. Я думал об этом, но как-то сумбурно, и не стану утверждать, что сделал из этого какие-то выводы.
Пэттон встал со своего стула, вышел на веранду и вернулся, вытирая губы коричневым платком. Опять сел, угнездился поудобнее, с большим упором на левое бедро из-за набедренной кобуры справа. Задумчиво посмотрел на Дегармо. Тот все так же стоял у стены, угловатый и неподвижный, как вытесанный из камня. Правая рука с чуть скрюченными пальцами все так же свисала вдоль тела.
— Так я и не услышал, кто убил Мьюриэл, — сказал Пэттон. — Это что, предусмотрено программой — или еще нужно будет выяснить, кто это сделал?
— Это сделал человек, считавший, что она заслуживает смерти, — сказал я. — Человек, любивший и ненавидевший ее. Человек, который слишком был полицейским, чтобы спустить ей с рук все эти убийства, но не настолько полицейским, чтобы арестовать ее и дать всей истории выйти на свет. Такой человек, как Дегармо.
Выпрямившись, Дегармо оторвался от стены и улыбнулся своей невеселой улыбкой. Его правая рука сделала резкое аккуратное движение, и в ней оказался револьвер. Он держал его расслабленной кистью, так что дуло глядело в пол прямо перед ним. Он обратился ко мне, не глядя на меня:
— Я думаю, у тебя пушки нет. У Пэттона есть, но не думаю, что он сумеет достаточно быстро достать ее. Может, у тебя есть кой-какие доказательства в придачу к последней твоей догадке. Или это для тебя такие пустяки, что об этом и беспокоиться не стоит?
— Есть кой-какие доказательства, — сказал я. — Их не так уж много. Но их будет больше. Кто-то стоял за зеленой портьерой в «Гранаде» больше получаса и стоял так беззвучно, как может стоять только полицейский в засаде. Кто-то, у кого была дубинка. Кто-то, кто знал, что меня оглушили дубинкой, даже не взглянув на мой затылок. Помнишь, ты сказал Малышу? Кто-то, знавший, что убитую тоже оглушили дубинкой, хотя этого не должно было быть заметно, — и у него просто не было времени изучать труп, чтобы выяснить это. Кто-то, сорвавший с нее одежду и избороздивший тело царапинами с садистской ненавистью, которую человек вроде тебя может испытывать к женщине, устроившей ему маленький персональный ад. Кто-то, у кого сейчас под ногтями достаточно крови и кутикулы, чтобы химический анализ мог без труда установить их принадлежность. Давай поспорим, Дегармо, что ты не позволишь Пэттону осмотреть ногти твоей правой руки.
Дегармо чуть приподнял револьвер и улыбнулся. Это была широкая белая улыбка.
— Ну а как я узнал, где ее найти? — спросил он.
— Элмор видел ее — когда она входила или выходила из дома Лейвери. Поэтому он так замандражировал, поэтому вызвал тебя, увидев, что я там околачиваюсь. Точно не скажу тебе, как ты выследил ее до «Гранады». Но это не так уж трудно. Ты мог наблюдать из дома Элмора и пойти за ней, мог пасти Лейвери. Для полицейского это дело техники.
Дегармо кивнул, молча постоял, подумал. Лицо его было угрюмо, но в металлически-синих глазах горели огоньки, словно ситуация чуть ли не забавляла его. Комната раскалилась и отяжелела бедой, которая стала непоправимой. Казалось, он чувствует ее меньше, чем любой из нас.
