Именно тогда в баре "Мексико", крепко выпив, Шелленберг поманил пальцем Штирлица и, бряцая стаканами, чтобы помешать постоянной записи всех разговоров, которые велись тут по заданию Гейдриха, шепнул:
— Зачем война на два фронта?! Ведь Сталин расстилается перед нами! Он капитулировал по всем параметрам! Он подстраивается под наши невысказанные желания, чего ж больше?!
Штирлиц отправил шифрованную телеграмму об этом из Норвегии, приписав, что ответа может ждать только один день, дал адрес отеля — не своего, а того, что был напротив. Через пять часов неподалеку от парадного подъезда остановился "паккард”, вышли трое; заученно разбежались в разные стороны — рассматривать витрины; тот, кто сидел за рулем, отправился к портье, пробыл там недолго, вышел, пожав плечами, сел в машину и уехал; троица осталась.
Через десять минут Исаев позвонил портье, назвался Зооле — тем псевдонимом, который тогда знала Москва, спросил, не приходил ли к нему, директору Любекского отделения банка, господин высокого роста в бежевой шляпе.
— Он только что ушел, господин Зооле, очень сожалею! Хотите, чтобы я послал за ним человека? Возможно, он еще ждет такси.
— Нет, спасибо, — ответил Исаев, — пошлите вашего человека в отель "Метрополь”, это наискосок, пусть оставит портье письмо моего друга, он же принес мне письмо?
— Оно передо мной, господин Зооле, сейчас оно будет в "Метрополе".
В шифрописьме говорилось: "Спасибо за ценнейшее сообщение. В Берлин вам возвращаться рискованно, позвоните в посольство, назовитесь и оставьте адрес, о вас позаботятся…"
Через полчаса Исаев, сломанный и раздавленный, выехал на аэродром и взял билет в Берлин…
А может быть, действительно в стране случилось самое страшное, и к власти пришли те, кто хочет Гитлера? Кто же его хочет?
И он не посмел тогда дать ответ на этот вопрос — жалко, сломанно, с ощущением мерзкой гадливости к самому себе…
…Куда бы я отсюда ни бежал, сказал он себе тогда, понимая, что в который уже раз оправдывает себя, вымаливая у себя же самого индульгенцию, меня всюду будут воспринимать как оберштурмбаннфюрера СС, врага, нациста, губителя демократии… Я лишен права сказать, кто я на самом деле, потому что враги начнут кампанию: "гестапо и НКВД умеют сотрудничать даже в разведке, совместимость”… Вальтер Кривицкий ушел чистым… Я служил в РСХА, я замаран тем, что ношу руны в петлицах и имею эсэсовскую наколку на руке…
Ну ты, сказал он себе, вернувшись в Берлин, сейчас надо сделать все, чтобы вернуться — нелегально — домой. И уничтожить там тех, кто предал прошлое. Это высшая форма преступления — предательство прошлого. Такое не прощают. За это казнят…. Ты способен на это? Или ты трус, спрашивал он себя требовательно, с бессильной яростью.
Эта мысль постоянно ворочалась в нем до того дня, пока он не прочитал фрагменты плана "Барбаросса", а затем получил шифровку из Центра, поначалу испугавшую его, ибо никто не знал его нового адреса: "Ситуация в Югославии складывается критическая, враги, провоцировавшие дома репрессии, ликвидированы, просим включиться в активную работу".
Исаев испытал тогда счастливое облегчение, уснул без снотворного, однако наутро проснулся все с той же мыслью: "значит, ты все простил? Ты все забыл, как только тебя поманили пальцем?"
Но тогда он уже вновь обрел право дискутировать с самим собою, и поэтому он круто возразил себе: "Меня поманили не пальцем, я не проститутка, мне открыто сообщили, что были репрессии и что с приходом нового наркома Берии прошлое кануло в Лету: Марат — Дантон — Робеспьер, революция не бывает бескровной…"
— Я не стану отвечать на ваш вопрос, мистер Макгрегор…
Тот кивнул, закурил, пододвинул Исаеву "Винстон", записал ответ в лист протокола и перешел ко второму вопросу:
— Фамилии, имена, годы и места рождения ваших родителей?
— И на этот вопрос я отвечать не стану.
— Являетесь ли вы членом какого-либо профсоюза, партии, пацифистской организации?
— Прочерк, пожалуйста…
Макгрегор улыбнулся:
— Насколько мне известно, понятие "прочерк" допустимо лишь в тоталитарных государствах. Мы придерживаемся традиций. Я должен записать ваш ответ.
