Девушка попросила:
— Расскажите мне о нем.
Этого он боялся и заранее вооружился подходящими лживыми фразами. Он ответил:
— Он был у нас в тюрьме душой общества, его даже охранники любили…
Она перебила:
— Я не про Мишеля… Расскажите мне про того.
— Про человека, который…
— Про Шавеля, — сказала она. — Вы что думаете, я забуду это имя? Я запомнила подпись на документах: Жан-Луи Шавель. Знаете, что я говорю себе? Что рано или поздно он придет сюда, ему нестерпимо захочется посмотреть, что сталось с его красивым домом. Тут много чужого народа бывает, голодного, вот как вы, и всякий раз, как дергается звонок, я думаю: «А вдруг это он».
— А тогда что?
— Я бы плюнула ему в лицо, — сказала она, и он только теперь заметил, что у нее красивый рот, такой же был у Января. — Это перво-наперво.
Глядя на ее рот, он проговорил:
— Но дом и вправду хорош.
— Иногда, если б не старуха, я бы, кажется, взяла и спалила его. Господи, надо же быть таким дураком! — Она кричала на Шарло, видно, в первый раз высказывая вслух, что накипело на сердце. — Неужели он думал, что это все мне дороже, чем он?
— Вы с ним близнецы? — спросил Шарло, не спуская с нее глаз.
— А знаете, ведь я в ту ночь, когда его расстреляли, почувствовала боль! Села среди ночи в постели и заплакала…
— Это было не ночью. Утром.
— Не ночью?
— Нет.
— Что же тогда это означало?
— Ничего, — ответил Шарло. Он принялся резать кусок сыра на мелкие квадратики. — Так часто бывает. Думаешь, есть какой-то смысл в том, что происходит, но потом оказывается, что все было совсем не так и никакого смысла просто нет. Просыпаешься от боли и думаешь, что это была любовь, а факты не подтверждают.
Она сказала:
— Мы так друг друга любили. У меня такое чувство, что я тоже умерла.
Он все резал и резал сыр на квадратики. И, не глядя, тихо сказал:
— На самом деле все не так. Вот увидите.
Ему хотелось убедить себя, что на нем не лежит вина за две смерти. Он был рад, что она тогда проснулась среди ночи, а не в семь часов утра.
— Вы не рассказали, каков он из себя, — напомнила она.
Он стал описывать, тщательно отбирая слова:
— Ростом немного выше меня… на дюйм примерно или даже меньше. Лицо бритое…
— Это все ничего не значит, — перебила она. — Бороду можно отрастить за неделю. Глаза какого у него цвета?
— Голубые. Но казались иногда серыми.
— Вы не можете вспомнить чего-нибудь такого, что бы его отличало? Шрам какой-нибудь?
Тут можно было бы солгать, но он не захотел.
— Нет, — ответил он. — Ничего такого я не помню. Обыкновенный человек. Как мы все.
— Я сначала думала нанять кого-нибудь из деревни, чтобы помогали по хозяйству, а заодно бы смотрели, вдруг он появится. Но им никому нельзя доверять. Они к нему хорошо относились. Наверное, потому, что знали еще ребенком. Ребенку прощаешь гадости, а потом он вырастает, но ты уже привык и не замечаешь.
Как и ее мамаша, она изрекала истины, но ей они достались не по наследству, она набралась их на улице рядом с братом, недаром в ее изречениях слышалось что-то мужское.
— А люди здесь знают о том, что он сделал?
— И знали бы, им-то что. Подумаешь, какое дело: парижанина провел. Провел — и молодец. Давай и дальше их надувай. Я, кстати, думаю, так и будет. Он ведь юрист, верно? Уж конечно, он придумал какую-нибудь уловку, как все эти документы сделать недействительными.
— Да нет, — сказал Шарло, — по-моему, он так струсил, что вообще ничего не соображал. Ведь если бы он был способен сохранить ясность мысли, он бы умер, верно?
— Ну, этот, когда соберется умирать, то, можете не сомневаться, получит сначала отпущение грехов, причастится, простит врагов своих. Пока самого дьявола не обведет вокруг пальца, он не умрет.
— Как вы его ненавидите.
— А вот я буду проклята. Потому что не прощу. И не получу перед смертью отпущения. Я думала, вы голодны, — заметила она. — А вы почти ничего не съели. Это хороший сыр.
— Мне пора уходить, — сказал он.
— Можете не торопиться. Ему хоть дали возможность повидать священника?
— Да. По-моему, дали. В соседней камере был патер, он выполнял обязанности такого рода.
— А вы куда отсюда?
— Не знаю.
