— Миленький какой! — завелась она и заученно заканючила: — Пап, как бы я хотела братика!
Вася похлопал бородатое лицо витязя. Славный звон пощечин.
— Разморило. — Он хлопал все мягче и остановился, когда проступила первозданная наивная улыбка. — Я такой соня, совестно признаться! Днем обязательно сплю. После обеда. Привычка с детства. Сегодня не поспал и сам не свой.
Аня, прижимая ребенка, забралась внутрь.
— Ну, пока… — Я был растерян, не поцеловал их, просто махнул. Дверь захлопнулась.
— Хорошая машина! Крепость! По всем нашим дорогам провезет… Давай, молись Богу, чтобы тебе открылся. И всем русским святым! К отцу ходи в храм! Сергун, верь! Протянешь руку — и получишь меч! Ты шаг — Бог два! Донт вари! Би хэппи!
Вася обхватил меня и троекратно расцеловал. Губы его работали с уверенностью резиновых присосок.
Он громыхнул дверцей. «Хаммер», взревев, сорвался с места, возведя за собой крестный ход тополиного пуха.
Я глядел вослед и чувствовал, что за рулем никого нет…
С тех пор пролетело два месяца. Июльский вечер переполз в ночь. Над нами скрипели, укладываясь, Петя и Ульяна.
— Ань… — я губами нащупал ее имя в темноте.
— Да, милый? — Она лежала головой у меня на плече.
— Почему хорошие страдают?
— Вася, — догадалась она. — Жалко его.
— Он, наверное, этой болезни ждал.
— Поправится еще…
— Думаешь, он хочет?
Я обнял жену, она была жаркая. Долгожданная. Она пахла двумя месяцами природы. Сырой шелушицей березы, растертыми лепестками шиповника, изумрудной кровью крапивы, душными фонтанчиками жимолости и еще сотней диких и нервных запахов. Ее тело было летом, и я сейчас обнимал лето. Вчера она мылась в баньке, но сегодня рой запахов с жадным рвением облепил ее заново, липкую от солнца.
Я прыгнул рукой, и — дневная догадка была верной! — в паху обрито, колючки.
Я водил ладонью, чешуя царапалась, горячая.
— Колется?
— Ужасно!
Я показал во мрак:
— Ань, что там краснеет? Глаз беса?
Она встрепенулась и села:
— Где?
Легла обратно и успокоенно сказала:
— Это от комаров. В розетке горит.
— Не боишься ничего?
— Ты что! Боюсь…
— Бесов?
— Не надо…
— Боишься?
— Да, — признала слабым голосом.
— Боишься, боишься… — лепетал я, заграбастав ее груди, легонько грызя горячее ухо и начиная балдеть. — Сучечка… — Я набросился, придавил, всматриваясь в ее темное лицо. — Давай! — Ущипнул колючую нижнюю кожу.
И она помогла мне.
Я сотрясал ее с сокрушительным восторгом.
Перевернул. Теперь она была выше, на корточках. Ее лицо, плохо видное, было новым. Совсем чужим.
— Хватит, — сказала она чужим голосом.
— Что?
— Я больше не могу-у-у…
Я представил, что она — Наташа. Послушная, покоренная. Она садится раз за разом. Раз-два-три. Садится на живот мне. Я окунул пальцы в ее волосы, темные, волнистые, ласковые на ощупь.
— Дай я слезу! — голос плаксы.
Она соскользнула. Встала на колени и заботливо приклонила голову.
Она продолжалась для меня как Наташа. Наташа — гадина. Мразь послушная, рабыня. Пока твой муж в вагончике храпит в беспамятстве. Язык скотины! Сейчас. Еще. Сейчас!
Летний яркий день, тяжелый и обильный, умер.
Я лежал, опростившимся пустым сознанием касаясь ночных пределов будущего дня.
Отдышался, окрестил кровать, стены, потолок, колыбель в двух шагах от нас.
Сверху шумело и скрипело. Взорвалось победное «апчхи!» — очередной клич Пети, звонко пожелала здоровья Ульяна.
— Вася, — нащупал я имя в темноте. — Я думаю, болезнь для него благословение. Каждому дается по вере.
— А жена его? Дочка? — зашептала Аня. — Их нельзя оставить одних. Бог не допустит.
— Может, он так Бога любит, что бежит к нему вприпрыжку. Помнишь, он говорил: я — шаг, Бог — два.
— Не помню, нет.
— Ань?
— Да?
— Я тебя люблю. И Ваню люблю.
Мы лежали и засыпали. Мы удалялись каждый в свой сон. Засыпая, я со смиренным сожалением знал, что сны наши не совпадут, как не пересекутся параллельные прямые.
Сны будут рядом, как наши головы на подушках, но не сольются в единственный сон для двоих.
Мне приснился городской дом из детства, второй этаж, в окне — весна. Первые листочки, клейкие, склеивают веки, если пристально смотреть. Сон в окне. Сон во сне.
Была Пасха. Крупный план. Темно-коричневый кулич с белоснежной глазурью на макушке и много яиц, простых, луковых, разрисованных цветными карандашами моей детской рукой.
