Нам с отцом отвели две комнатки на третьем этаже: для него – аккуратный квадратный кабинет с большим письменным столом и одним окном, а для меня с нянькой – серую, затхлую спальню с двумя узкими кроватями. Моим воспитанием в тот момент занималась мисс Вильда – немецкая иммигрантка, которая всегда ходила в тяжелых шерстяных платьях и с таким выражением лица, будто еще не успела толком увидеть двадцатый век, но уже от всей души осуждала его. Ей нравились церковные гимны и свежевыглаженное белье, сложенное в стопочку, а беспорядок, суету и дерзость она ненавидела. Мы не могли относиться друг к другу с приязнью – сама наша природа восставала против этого. Сразу после нашего возвращения у Вильды и мистера Локка состоялся короткий разговор в холле. Ее глаза тут же засверкали, как начищенные до блеска металлические пуговицы.
– Мистер Локк говорит, ты в последнее время ужасно перевозбужденная, моя голубка, даже на грани истерии. – Мисс Вильда часто называла меня голубкой, твердо веря в силу внушения.
– Нет, мэм.
– Ах, бедняжка. Но ничего, мы тебя живо приведем в чувство.
Для исцеления от перевозбуждения требовалась спокойная, четко организованная среда, свободная от раздражителей. Поэтому из моей комнаты вынесли все яркие и причудливые вещицы, которые были мне дороги. Шторы задернули, на полках не осталось ничего интереснее «Иллюстрированной Библии для детей». Мое любимое розовое с золотом одеяло – отец прислал его в прошлом году из Бангалора – заменили накрахмаленными белыми простынями. Сэмюэлю запретили приходить в гости.
Ключ мисс Вильды с металлическим скрежетом провернулся в замке, и я осталась одна.
Сначала я представляла себя солдатом, попавшим в плен к красным мундирам или повстанцам и оттачивала выражение героического сопротивления на лице. Но на второй день я почувствовала, как, подобно беспощадным пальцам, тишина давит мне на барабанные перепонки. Ноги дрожали, до того им не терпелось сорваться с места и бежать, домчаться до поля с кипарисами и проскочить через сгоревшую синюю Дверь в иной мир.
На третий день комната стала тюрьмой, потом – клеткой, а затем – склепом. В глубине моей души, словно угорь в подводной пещере, извивался страх, что я навсегда останусь здесь, под замком, в ловушке, совсем одна.
Стержень внутри меня надломился. Я принялась рвать ногтями шторы, отламывать ручки от ящиков комода, колотить кулаками по запертой двери. Потом села на пол и плакала до тех пор, пока мисс Вильда не вернулась и не дала мне ложку какого-то сиропа. После него я на некоторое время провалилась в небытие. Мои мышцы превратились в медлительные маслянистые реки, а голова поплыла по их водам. Движение теней на поверхности ковра показалось мне захватывающей драмой, которая заполнила мои мысли вплоть до того момента, как я погрузилась в сон.
Проснувшись, я увидела возле своей кровати мистера Локка, который сидел и читал газету.
– Доброе утро, милая. Как ты себя чувствуешь?
Я сглотнула кислую слюну.
– Мне лучше, сэр.
– Я рад. – Он сложил газету с математической точностью. – А теперь послушай меня очень внимательно, Январри. У тебя есть большой потенциал – даже огромный! – но ты должна научиться хорошо себя вести. С этого дня никаких больше глупых фантазий, никаких побегов и никаких дверей, которые ведут не туда, куда должны.
Он вгляделся в меня с таким выражением лица, что я невольно вспомнила старинные изображения Бога – строгого отца, чья любовь неизменно взвешивает и измеряет тебя, прежде чем признать достойным. Его глаза давили на меня, как тяжелые камни.
– Ты будешь хорошей девочкой, знающей свое место.
Мне отчаянно хотелось стать достойной любви мистера Локка.
– Буду, сэр, – прошептала я. И не солгала.
Мой отец вернулся только в ноябре – такой же помятый, как его багаж. Его приезд прошел по привычной схеме: экипаж, хрустя гравием, проехал по подъездной дорожке и застыл перед каменным величием особняка Локка. Хозяин дома вышел навстречу моему отцу, чтобы похлопать его по плечу, поздравляя с успешным окончанием экспедиции, а я ждала в холле с мисс Вильдой, одетая в джемпер, который был так накрахмален, что я чувствовала себя черепашкой в огромном панцире.
