— Вареная баранина, говядина, бобы, картофель, кофе или чай?
— Говядина, картофель, кофе и хлеб, пожалуйста, — отозвалась я.
— Хлеб всегда прилагается, — объяснила она и отправилась на кухню, которая была в задней части помещения. Через непродолжительное время она вернулась с тем, что я заказала, на большом щербатом подносе, который она с шумом опустила на стол передо мной. Я приступила к своему скромному обеду. Он был не слишком привлекателен, так что во время еды я оглядывала окружающих.
Я часто думала о том, какую отталкивающую форму всегда принимает благотворительность. Это был дом для достойных женщин, и в то же время в названии его было нечто издевательское. Пол был непокрыт, и маленькие деревянные столы были совершенно лишены таких современных украшений, как лакирование, полировка и даже просто скатерть. Тем более бесполезно говорить о дешевизне белья. И все же эти честные работницы, наиболее достойные из женщин, должны называть это голое место своим домом.
Когда с обедом было покончено, каждая женщина подошла к столу в углу, за которым восседала миссис Стэнард, и заплатила ей по счету. Тот самый образец человечности, воплощенный в официантке, дал мне истрепанный и чуть порванный красный чек. Мой счет составлял около тридцати центов.
После этого я поднялась по лестнице и заняла свое прежнее место в гостиной. Мне было холодно и неуютно, и я совершенно точно поняла, что не хочу задерживаться здесь надолго, так что чем скорее я начну выказывать признаки безумия, тем скорее я буду освобождена от этого безделья. Ах, это был, наверное, самый долгий день моей жизни. Мне оставалось вяло оглядывать женщин в гостиной, которые сидели, в отличие от меня.
Одна из них занималась лишь тем, что читала, почесывала голову и иногда тихо звала: «Джорджи», не поднимая взгляда от книги. Джорджи звался ее чересчур непоседливый сын, который производил больше шума, чем любой ребенок, когда-либо виденный мной. Он вел себя нагло и невоспитанно, по моему мнению, но мать не говорила ему и слова, пока не слышала, как кто-то другой одергивает его. Другая женщина постоянно пыталась заснуть, но просыпалась от своего собственного храпа. Я была весьма рада, что она будила только себя. Большинство женщин не делали вообще ничего, но некоторые занимались плетением или непрерывно вязали. Огромный дверной звонок, казалось, звенел непрестанно, и туда-сюда ходила коротковолосая девушка. Последняя, кроме прочего, была из тех, кто постоянно напевает отрывки из всевозможных песен и гимнов, написанных за последние полвека. В этом состоит настоящая пытка наших дней. Гремящий звонок возвещал о прибытии новых людей, искавших приюта на ночь. За исключением одной дамы, которая прибыла в город на день для совершения покупок, все они были работницами, некоторые приходили с детьми.
Ближе к вечеру миссис Стэнард подошла ко мне и спросила:
— С вами что-то не так? У вас какая-то беда или печаль?
— Нет, — отвечала я, почти ошеломленная этим предположением. — Почему вы так решили?
— Ох, потому что, — сказала она вкрадчиво, — Я вижу это по вашему лицу. На нем написана история серьезной беды.
— Да, все так грустно, — бездумно вздохнула я, решив так показать, что я не от мира сего.
— Но вы не должны позволять этому терзать вас. У всех нас свои беды, но в лучшие времена мы преодолеем их. Какого типа работу вы ищете?
— Я не знаю… все так грустно, — отозвалась я.
— Может, вам бы понравилось быть няней и носить милый белый чепчик с передником? — спросила миссис Стэнард.
Я спешно подняла ладонь, в которой держала носовой платок, к лицу, чтобы скрыть улыбку, и проронила тихо:
— Я никогда не работала. Я понятия не имею, как это делать.
— Но вам следует научиться. Все эти женщины вокруг работают.
— Разве? — я перешла на низкий, тревожный шепот. — Но они кажутся мне ужасными, совсем как безумные. Я их так боюсь.
— Они не слишком милы на вид, — согласилась она. — Но они добрые честные работницы. Мы не держим здесь безумцев.
Я опять спрятала улыбку под платком, подумав, что еще до утра она уверится, что среди этой толпы есть, по крайней мере, одна безумная.