Шелихов с сомнением посмотрел на облачка. Перистые, легкие, они, похоже было, вот-вот истают, и следа не оставив. Но Измайлов свое твердил.
День только начинался, но солнышко уже пригревало, от снастей шел легкий пар. И они колебались, струились, казались паутиной серебряной, одевшим галиот коконом. Корабли спешили к Алеутским островам.
Ватажники под командой Самойлова прибирали судно. Драили палубу, окатывали забортной водой, глиной красной особой, для того и прихваченной на галиот, медные части оттирали до блеска. Самойлов покрикивал. Но ватажники и так работали не за страх, а за совесть, и покрикивал он больше для порядка.
Палубу хорошо отдраить сил немало надо положить. На добром судне палуба как желточек. И светла, и не занозиста. Каждый сучок на ней виден, каждая жилочка древесная. Ее и песочком трут, и голиком холят, а то и скребком где надо пройдут и опять песочком да голиком. В семи водах искупают и уж тогда только скажут: довольно, вот теперь хорошо.
Тут же на палубе, на бочке, расстелили карту. Ветер углы карты шевелил и море рисованное колебалось и билось, как живое за бортом.
Измайлов, нависая над бочкой, басил:
— Ежели бы мы, как в прошлом годе по осени шли, острова вот эти, — ткнул пальцем, — Крысьими называемые, лучше бы с юга обойти. — Глянул на горизонт, на облачка, о которых уже говорено было. — А сейчас непременно с севера заходить надо. Ветры осенью одни, а по весне иные. А острова, сам увидишь, подлые. — Прищурился недовольно и еще раз повторил: — Как есть подлые.
Сел поудобнее, начал рассказывать, что и камней здесь подводных понатыкано где ни попало, течения злые, и, что еще опаснее, ветры крутят вокруг островов, будто их ведьмы гонят метлами. Сказал о старых мореходах, на островах этих прежде побывавших: Михайле Неводчикове, Андрияне Толстых, Степане Глотове. О бедах, которых они натерпелись. И суда их здесь о камни било, и течениями черт-те куда утаскивало, мачты ломало ураганами.
Кое-кого из ходивших на Алеуты моряков он знал сам, о других слышал много. По его рассказу представлялись они людьми необыкновенной смелости и риска.
— По имени Андрияна Толстых, — сказал, — острова Андрияновскими названы. Уж чего только Андриян здесь не натерпелся. Отчаяться надо гораздо, чтобы острова такие описать. Но русский человек рисков. Цыган, ежели конь понравился, сколько хочешь вокруг да около ходить будет, и ты в него из ружья пали, а все же исхитрится и коня уведет. Момент выберет, и охнуть не успеешь, а конь уже пылит по дороге и подол цыганской рубахи на ветру бьется. Гони не гони за ним, а уйдет. Андриян, как цыган вокруг лошади, около островов этих ходил. И било ватагу его здесь ураганами, и ломало, но он все же карту составил, и карту добрую. Половина команды на островах этих полегла. Пойди, поищи могилки те. Да и сам чуть не пропал, Андриян-то. По совести сказать, место это гиблое. Как уж андрияновской ватаге пришлось — догадываться только можно. И что еще страшно, так это сопки огнедышащие. На островах их с десяток, а то и более горит.
Рассказал Измайлов, что старые мореходы свидетелями были того, как огнедышащие сопки суда забрасывали камнями величиной с добрый коч. Плюнет камушком сопка такая и затаится. И неведомо, когда проснется и в другой раз камушками заиграет. А то еще и пеплом сопки суда заваливали.
О пепле Измайлов вовсе как о небылице рассказывал. Что-де, мол, такой пепел, бывало, сопки эти сыпали, что и днем солнца не видно. Ночь вроде бы черная стоит.
— И не приведи господь, — сказал, — в это время дождь ударит. Пепел корой схватывается и палубу и все снасти залепляет. Бывает, что паруса рвет. Хрупкими паруса становятся. Ломаются, как ледок.
Мужики, стоящие вокруг, слушали, разинув рты.
Далеко от галиота, но все же видимые хорошо, шли в море киты, построившись в кильватер.
— Что те гуси! — сказал один из ватажников.
Над китовыми горбами фонтанами взбрасывалась вода. Киты шли быстро, забирая к северу.
— Ишь, — сказал Измайлов, — нашим курсом идут. Видно, тоже к островам прибиваются.
Подошел Самойлов. Приборка на палубе была закончена, галиот сверкал чистотой. Киты ушли за горизонт.
