Вначале, прежде чем раздеться, они оглядывались, опасаясь, а вдруг кто-нибудь их увидит. Но никого не было ни вблизи, ни вдали. И тогда, сбросив все, они кидались в воду и там начинали гонять друг за другом — она неплохо плавала, — и кричали так, что утки всполошенно подымались из камышей и уносились на другой берег.
Камень эпически спокойно торчал из воды. На его горбушке часто сидели чайки, и от этого она была белой, словно намазанная известью. Вся остальная его часть до самой воды была серая, в трещинах от морозов и солнца, похожая на кожу слона, и у самой воды в зеленых шелковистых водорослях.
— Значит, ты мой, — подплывая к нему, говорила Мария. — Ты немного угрюмоват, мой камень, но я понимаю, тебе не до веселья. Все один да один. Ну ничего, теперь нас трое. — Она оплывала вокруг него, отыскивала более пологую часть и взбиралась. Запрокинув голову, стояла, подставив себя солнцу.
Когда он впервые увидел ее, тоненькую, с точеными формами рук, ног, бедер, тянувшуюся к солнцу, то закричал ей, чтобы она не уходила, ждала его, и побежал в сторожку за аппаратом. И потом фотографировал ее... И уничтожил, разорвал эти карточки, когда женился, чтобы не увидела молодая жена.
Иногда он брал ее еще в воде на руки и нес мокрую в дом. И там опускал на постель. И глядел, любуясь ее телом. До чего же она была хороша! Такой, наверно, была Диана...
— Мы с тобой совсем с ума сходим, — говорила она. — Особенно я. Это жужас до чего дошла. Что ты можешь обо мне подумать! Совсем бесстыдная, но это только потому, что я с тобой. Тебя я совсем не стесняюсь. Почему это?
— Не знаю. Но это хорошо, что ты меня не стесняешься. Так ты ко мне еще ближе... Слушай, а ведь ты Диана!
— Ну конечно, только назвали меня зачем-то Мария, — говорила она и глядела на него большими потемневшими глазами. И глухо говорила: — Ну иди сюда, мне холодно...
Чем они занимались тогда? Любовью. Только любовью.
— Ты славная девчонка, — не раз говорил он.
— Да, я ничего парень.
— Почему парень?
— Широкая натура. Люблю жизнь. Тебя люблю. Рада, что нет войны, что осталась жива. И ни о чем не хочу думать. Ты ведь тоже такой?
— Вообще-то да.
— Ну вот, и я хочу быть такой. Таким парнем!
— Славный ты мой парень! Это верно здорово, что ты осталась живой. Какое все же счастье жить! Любить, глядеть, слушать. Кем ты была в войну?
— Санитаркой. В госпитале. Я пошла с шестнадцати лет. Я и сейчас там. Только лучше, если бы ты не напоминал об этом.
— Значит, для тебя война еще продолжается.
— Да... Но не надо. Ладно?
— Только один вопрос. В мужском отделении?
— В женском.
— Честно говоря, мне бы не хотелось, чтобы ты возилась с нашим братом. Я ведь тоже лежал в госпитале. Вон, смотри, как полоснуло осколком, — и он показал на бедре глянцевитую розовую полосу.
— Я видела ее. Тебе повезло. Сантиметра бы на два левее, и вместо этой длинной сильной ноги была бы культя.
— И нас бы с тобой здесь не было.
— Да, но кто-то пожалел, и мы здесь. Но не надо о войне...
— А о чем?
— Об этой избушке. Интересно, когда мы уедем, она так и останется здесь?
— Да, она будет нас ждать.
— А если мы не приедем?
— Почему не приедем? Все зависит от нас — захотим, и приедем.
— Я бы хотела приехать. Но мне почему-то кажется, что я здесь больше никогда не буду.
— Ну-ну, Диана, побольше веры, и солнышко будет наше!
Но она не приехала. А он здесь, но уже через четверть века. Глядит на то, что было в молодости. Что ушло и никогда не вернется.
«Надо бы поглядеть на избушку», — подумал Александр Николаевич и заторопился к берегу. Но поравнявшись с валуном, остановился. На его горбушке лежал твердый, подтаявший снег, а тогда камень был горячий, и они стояли на нем, и, кто знает, может, до сих пор сохранились там, на чаячьих пятнах, следы его ног и Марии, — ведь не могло же время все смыть...
Ах, какая тогда была чудесная пора! Никаких забот, никаких омрачающих дум. Вот так, наверно, живут птицы. Они даже не думали об еде. Десяток пойманных на удочку рыб, две картофелины — вот и уха. Вместо хлеба сухари, и сыты. Как все было неприхотливо и прекрасно!
