В один из дней 1944 года, посреди ада, разверзшегося на линии фронта, пришло удивительное известие — меня назначали переводчиком, — дольметчером, если угодно, целого батальона, и квартировать мне предстояло в доме бельгийского бургомистра аккурат в пределах досягаемости артиллерийского огня с Линии Зигфрида.
Я и помыслить не мог, что обладаю навыками, необходимыми дольметчеру. Все свои познания я приобрел, выжидая, пока нас перебросят из Франции на линию фронта. Еще будучи студентом, я зазубрил первую строфу из поэмы Генриха Гейне «Die Lorelei» — все благодаря соседу по комнате, и, случалось, бездумно декламировал фрагменты, в поте лица трудясь поблизости от начальства. Полковник (до войны — частный детектив из Мобила) спросил у подполковника (в прошлом — галантерейщика из Ноксвилля), на каком языке это стихотворение. Подполковник пришел в замешательство, пока я не озвучил: «Der Gipfel des Berges foo-unk-kelt im Abendsonnenschein».
— Да это же язык фрицев, — объявил он.
Моя собственная интерпретация слов единственного немца, с которым я оказался знаком, звучала следующим образом:
Не знаю, что значит такое, что скорбью я смущен;
Давно не дает покою мне сказка старых времен.
Прохладой сумерки веют, и Рейна тих простор;
В вечерних лучах алеют вершины дальних гор.
[2]Успешно справляясь со своей ролью, полковник чувствовал необходимость принимать решения быстро и своевременно. Прежде чем пехота Вермахта была отброшена, он свершил немало достойных дел, но то, что произошло в этот раз, я ценю значительно выше.
— Если язык фрицев, какого черта этот парень возится со шваброй? — поинтересовался полковник.
Два часа спустя ротный писарь приказал мне бросить ведро и тряпку, поскольку теперь я был новым военным переводчиком.
Приказ о передислокации не замедлил поступить. Начальство было слишком вымотано, чтобы выслушивать мой самоотвод.
— С фрицами ты болтаешь вполне сносно, — заявил подполковник. — А, кроме того, там, куда мы направляемся, длительных бесед с ними не будет. — Он любовно огладил мою винтовку. — Вот она тебе и поможет переводить как следует, — сказал он. У подполковника, ставшего тенью шефа, была точка зрения, что американская армия только что задала трепку бельгийцам, и я должен поселиться у бургомистра, чтобы быть уверенным в том, что он нас не надует. — Кроме того, — завершил свою мысль подполковник, — у нас тут больше никто с фрицами болтать не умеет.
Я отправился на ферму бургомистра на грузовике в компании трех злобных голландцев из Пенсильвании, которые в течение нескольких месяцев добивались назначения переводчиками. После моего объяснения, что я им не конкурент, а также выражения надежды, что они от меня избавятся в течение двадцати четырех часов, те смягчились и сообщили, что выступить я должен в роли дольметчера. По моей просьбе они также перевели «Die Lorelei», что дало мне приблизительно сорок слов (на уровне двухлетнего ребенка), но никакой возможности их составлять у меня по-прежнему не было.
Каждый километр приносил новый вопрос: «А как будет «армия»?.. А как спросить, где туалет?.. Как сказать «мне плохо»?.. «я здоров»?.. «блюдо»?.. «брат»?.. «обувь»?» В конце концов мои флегматичные наставники утомились, а один из них вручил мне брошюру, облегчающую изучение немецкого для человека, сидящего в окопе.
— Часть первых страниц отсутствует, — пояснил бывший владелец, когда я выпрыгнул из грузовика у каменного особняка бургомистра. — Мы пустили их на самокрутки.
Раннее утро. Я постучался в дверь, застыв на ступеньках, точно второстепенный персонаж, ожидающий своего выхода за кулисами. Дверь распахнулась.
— Дольметчер, — представился я.
Передо мной предстал бургомистр собственной персоной, старый, худой, в ночной рубашке. Он сопроводил меня в отведенную мне спальню на первом этаже, изъясняясь языком жестов с такой же легкостью, с какой приветствовал меня, а я, не задумываясь, повторял «Danke schon» при каждом удобном случае, готовясь прервать дальнейшее общение словами «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, dass ich so traurig bin». Эта фраза отправила бы его почивать, убедив, что у него в гостях речистый, но при этом переполненный Weltschmerz
