— Даже если я буду просить вас оставить?
Он твёрдо посмотрел на неё.
— Даже если вы будете просить, — ответил он и взял её за руку. — Повторяю, Наталья Александровна, вы мне дороже всего в мире, но и вы не можете поколебать меня. Я его вызвал и отказаться от дуэли не могу, хотя вот уже неделя прошла, и он всё уклоняется от прямого ответа.
— Иван Михайлович секундант ваш? — спросила внезапно Тотти.
— Да, — вы почём знаете?
— Нетрудно догадаться. Он не будет у вас?
— Будет.
— Скажите ему, что мне необходимо его видеть, чтоб он к нам заехал.
Перепелицын покачал головой.
— Ничего не будет! — сказал он. — Иван Михайлович думает и смотрит на вещи так же, как и я.
В прихожей брякнул колокольчик. Человек подал Перепелицыну письмо. Тот сорвал конверт и пробежал записку.
— Это от Ивана Михайловича? — сказала Тотти, узнав по конверту почерк.
— Да, от Ивана Михайловича, — подтвердил Алексей Иванович, складывая письмо и пряча его в стол.
— По этому делу?
— По этому делу.
— Покажите мне записку.
— Нет, не могу.
— Решён вопрос?
— Ничего не скажу.
— Обедать сегодня будете у нас?
— Нет.
— Значит сегодня всё решится?
— Да.
Наташа встала.
— Нам нечего здесь больше делать, — сказала она. — Поедем, Тотти.
Он молча проводил их до прихожей. Вежливый лакей подал им накидки. Перепелицын учтиво и сухо поклонился гостям и сам выпустил их из двери.
Между тем Сашенька от Вероники Павловны отправилась прямо к Окоёмову. Она Окоёмова знала с детства. Он ей щипал щеки, когда она была ребенком, в шутку говорил с ней по-французски. Когда она вернулась из Петербурга, — он стал её звать sage-femme и целовал её по-прежнему в обе щеки. Он много способствовал её практике, рекомендуя её по знакомым, которых у него было пол-Москвы. Он любил именно такой тип женщин, как Сашенька: полных, упругих, румяных, весёлых. Особенно он упирал на последнее качество.
— У нас на севере, — говорил он, — солнце так редко, лето так коротко, что улыбка и ямочки на щеках значат для психологии гораздо больше, чем на юге. Я посмотрел в такие весёлые глазки, и мне кажется, что солнце вышло.
И теперь он радостно принял Сашеньку, и сам расцвёл.
— Усами щёк не запачкали? — спросила она, смотрясь в зеркало.
— Ну, вот, — гоготал он, — я ведь самую прочную краску покупаю!.. Садитесь… Хотите шампанского?
— Вот тебе раз! В двенадцать часов?
— У меня сейчас будет ризотто. Повар так у меня готовит: с гребешками и пупками…
— И ризотто не буду есть, и шампанского не хочу… Я к вам по делу. Генерал, вы ведь всё можете?
Он испустил трагический вздох.
— Увы! Я не могу больше нравиться! — сказал он.
— Да это и не нужно: от вас теперь совсем другое требуется. У вас ведь власть большая?
— Власть? Да… Я многое могу, — а что?
— Вы знаете Перепелицына?
— Большеголового? Знаю.
— У него сегодня дуэль.
Генерал вдруг покатился со смеху.
— Как, у него? С кем?
— С Анатолием.
Окоёмов вдруг стал серьёзен.
— A-а… Это хорошо…
— Ничего хорошего. Надо остановить.
— Чёрт с ними, пускай! А?
— Я не хочу.
— Да вам-то что? Анатолия жалко?
— Жалко. Не столько его, как жену его.
— Женился, мерзавец?
— Хорошенькая, молоденькая, третьего дня венчаны. Богатая.
— Завидной вдовой может быть?
— Ну вас, с вашими шутками. Дуэли быть не должно. Потрудитесь её остановить.
— Как же я её остановлю?..
— Не знаю. Но мне всегда кажется, что вы каждое дело можете остановить, — стоит вам только позвонить в телефон.
Генерал опять засмеялся.
— Ну, а если я остановлю это кровопролитие, — шампанского выпьем?
— Завтра. Сегодня некогда.
— Слово?
— Слово.
Он нагнулся к телефону и позвонил. Потом попросил пригласить к аппарату, какого-то Александра Александровича. Александр Александрович тотчас отозвался и был приглашён немедленно приехать по очень важному делу.
Сашенька поцеловала старика, сказала, что завтра приедет на ризотто, — и даже не одна, а с Наташей и Тотти, а что теперь ей надо лететь.
— Так смотрите — все втроём, — напутствовал он её.
— Так смотрите, чтоб всё было устроено, — откликнулась она с лестницы.
— Я его под домашний арест сейчас, — позвякивая шпорами самодовольно ответил старик, и ещё раз крикнул: — К двенадцати жду!
