Александр Дмитриевич устало смотрел, то открывая, то закрывая глаза. Когда копыта лошадей застучали по длинному деревянному мосту, и от синих вод Золотого Рога повеяло свежестью, он как будто оживился.
— Ну, вот мы, как англичане, — сказал он, стараясь улыбнуться, — будем шататься без толку и нюхать старые стены. Неужели мы в самом деле поедем в музей?
Анатолий с недоумением повёл глазами.
— Я вообще предпочёл бы прокатиться перед завтраком, — сказал он, — но никуда не заходить. Впрочем, как вы…
Он посмотрел на невесту.
— Ах, мне всё равно, — сказала она. — Я хотела развлечь папу.
— Развлечь папу, развлечь папу! — повторил старик. — Неужели я так нуждаюсь в развлечении?..
Он недовольно отвернулся. Лошади шарахнулись в сторону от медведя, который, криво переступая лапами, шёл за рослым цыганом на толстой цени. Коляска ударилась крылом о фонарь, звякнула и остановилась. Анатолий поморщился.
— Для partie de plaisir[7] несколько эксцентрично, — сказал он.
— «В пасть гирканскому медведю!» — продекламировал Александр Дмитриевич. — Кажется, так у Шекспира, помните?
Но товарищ прокурора не помнил. Он помнил превосходно ряд кассационных решений правительствующего сената, но о гирканских медведях там ничего не было.
— Странно, — заговорил опять Александр Дмитриевич, — я никогда не боялся смерти, а теперь вдруг захотел жить. Именно когда всё так быстро пошло на убыль.
— Но почему же на убыль? — спросил Анатолий.
— А от того, что не на прибыль.
— Вы в эту неделю, папа, гораздо бодрее, — сказала дочь.
Он повернул к ней голову.
— Разве? Ты находишь?
Он старался уловить в её лице выражение: говорит ли она потому, что действительно ему лучше, или только хочет успокоить.
— Да, мне кажется лучше, — тихо повторил он, радуясь детскому самообману.
Коляска спустилась вниз, к самому морю. Прозрачное, светлое, оно дрожало и трепетало под солнечными лучами. Глаза Александра Дмитриевича загорелись.
— Постой, пусти я выйду, — заговорил он, торопливо перенося ногу на подножку.
— Вам дурно, папа? — испуганно спросила девушка.
— Напротив, мне хорошо.
Он слез первый и нетвёрдыми шагами пошёл к воде.
— Жить! Жить! — повторял он. — Дышать, видеть солнце. Ничего больше не надо. Солнце, вечное солнце!
Он вытянул шею и, запрокинув голову назад, жадно втянул воздух ноздрями.
— Это солнце, это самое солнце светило евреям в пустыне, — как-то машинально продолжал он. — Оно светило Христу в Иерусалиме, когда Он шёл под своим крестом. Оно светило Галилею, Жанне д’Арк так же, как светит мне.
Он снял шляпу и провёл рукой по волосам, поредевшим и поседевшим. Сил у него было мало, он пошатнулся. Анатолий поддержал его.
— Не мне — ей нужна поддержка, — сказал он, и Анатолию показалось, что старик заговаривается.
Почтённый бородатый мусульманин, толстый, в очках, в чёрном сюртуке и красной феске, проехал на сером иноходце, широко расставив ноги в длинных суконных панталонах. Одной рукой он держал поводья, в другой был небольшой почти дамский белый зонтик. Кисточка фески плавно колыхалась при каждом шаге коня. Он посмотрел на девушку, слегка осклабился и, прибавив шаг, стал подыматься в гору. Александр Дмитриевич посмотрел ему вслед.
— Сколько миллионов людей, сколько веков именно здесь, с этого мыса, смотрели на Босфор, — продолжал он. — Сколько турок, греков и армян, на таких же серых лошадях также подымались в этот час по этой самой дороге. И сколько их ещё будет тут двигаться, когда нас не будет, когда и следа нашего праха не останется под землёю…
— Какое элегическое настроение у вас! — сказал улыбаясь Анатолий.
— Да, элегическое. Дышать нечем. Ну, сядем опять. Пусть он везёт нас куда хочет.
Коляска снова тронулась. Сделав несколько заворотов, она выехала на большую пыльную площадь с приземистым наивным обелиском рыжего цвета. Обелиск стоял на пьедестале, где на барельефе были изображены скачки и сам византийский император в своей ложе. Так и повеяло от этого барельефа композицией Владимирской лубочной картинки. Подальше, возле какого-то колодца, стояла другая коляска, и два человека в соломенных шляпах добросовестно ходили вокруг.
