По берегам затеплились огни,
Светясь сквозь дымку голубую ночи:
Как филина таинственные очи,
Следят во тьме врагов они…
— Ну, а конца я ещё не написал…
Товарищ прокурора тоже случайно услышал стихи, и сказал:
— Я в поэзии очень мало понимаю толка. Но скажу, что надо говорить «со смирением», а не «с смирением».
Бухгалтер обиделся.
— Я собственно — дилетант, — проговорил он, — и нисколько не претендую на звание поэта. И хотя печатаюсь, но гонорара не беру.
— Отчего же? — удивился Анатолий Павлович. — Каждый труд должен быть оплачен.
— Поэзия — не труд, — сказал строго Алексей Иванович, — и оплачена быть не может.
— Невесомых материй не признаю, — засмеялся товарищ прокурора, — и полагаю, что как бы тонка и возвышенна поэзия ни была, но может быть взвешена и оценена.
— Это с точки зрения слепой Фемиды, — злобно заметил Алексей Иванович. — У неё в руке и весы для этого имеются.
— А с бухгалтерской это величина несоизмеримая? — с гримасой спросил Анатолий Павлович.
— Не столько с бухгалтерской, сколько с моей, — вспыхнув проговорил Перепелицын. — И я считаю, что вообще писатели не должны брать деньги за свои вещи. Продавать свою душу нельзя, потому что душа — предмет непродажный. Но не будем лучше об этом говорить.
Товарищ прокурора пожал плечами и сказал:
— Что ж, не будем: мне всё равно.
Карантинный доктор появился на пароходе настолько внезапно, нежданно, что появление его было почти сверхъестественно. Точно он спустился, подобно чайке, прямо с неба на палубу. Никакой шлюпки нигде видно не было, и не будь он так велик и толст, можно было бы подумать, что его привезли случайно, ещё перед обедом, вместе с пассажирами третьеклассниками, — а только никто не заметил ни его, ни его портфеля.
Если пассажиры ожидали в лице карантинного врача встретить бородатого турка, в соответствующей чалме, шароварах, в туфлях с загнутыми носками и с длиннейшей трубкой, — они были в глубоком заблуждении. Доктор был молод, румян, слегка курнос, с отлично выбритыми щеками и подбородком. Маленькие усики вздымались у него двумя хвостиками кверху и придавали ему вид какого-то весёлого зверка, выставившего свою мордочку из норы и принюхивающегося к тому, чем пахнет. На его кругленьком, блестящем носу шатко сидело золотое пенсне и ежеминутно сползало, как салазки по ледяному скату. Глаза бегали между весёлых припухлых век. На щеках и на подбородке были ямочки, по мнению опытных старух, обозначавшие то, что младенца при рождении поцеловал амур. Тот же амур, по-видимому, наградил доктора двумя бутонами на лбу, пониже фески, доказывавшими, как жгучи иногда бывают его поцелуи. Он был одет в чёрный сюртук, с лиловым галстуком, заткнутым булавкой, изображавшей подкову, усыпанную крупнейшими камнями зелёного и кровавого цвета. Такие булавки продаются у нас рубля по полтора. Икры у него были толстые, выпятившиеся из-под сукна серых панталон, и он шёл, подрагивая ими и кокетливо подёргивая усиками.
Расположившись у стола, он вынул из портфеля бумагу, чернила, перо, и всё это разложил по столу с видом фокусника, собирающегося потешить и поднадуть почтеннейшую публику. И пальцы у него были, как у фокусника: гибкие, цепкие, подвижные. В лице было вдохновенное выражение.
— Господа, — заговорил он по-французски. — Исполняя предписание его величества султана, мы принуждены были задержать ваш пароход. Мы должны заботиться о благе нашей страны и не рисковать здоровьем населения…
— Но ведь холера у вас в Адрианополе, а не у нас? — со злобой ответил ему товарища, прокурора.
Доктор повернул к нему лицо и весело посмотрел на него.
— Разве? — удивлённо сказал он. — Для меня это новость. Здесь, на русском пароходе знают больше, чем в медицинских кружках Стамбула? Но, мне кажется, ваше сообщение нуждается в проверке. Имеете ли вы положительные данные утверждать, что холера приютилась именно в Адрианополе, и каково там число заболеваний, и предприняты ли правительством меры к пресечению эпидемии? Если сведения ваши опираются на фактические данные, то я немедленно составлю отношение подлежащему начальству.
