В ответ на мое подавленное молчание она рассмеялась. Так смеются в лицо никудышному бродяге, просравшему все и вся, — но смех был добрый. Я успел тем временем сесть прямо, закурить, присосаться к бутылке и начать приходить в себя. Потому что, скажу вам сразу, Мартина Твен — это всем телкам телка, по самым придирчивым критериям; даже по вашим, неведомый земляшка (неведомый мне). Приятель, она просто класс, образование — не подкопаешься, плюс внешность совершенно призовая, редкий случай, когда высокая и стройная фигура сочетается с нехилыми буферами и ухватистой попкой. Бойкий язычок, такие же бойкие губки, искрящаяся матовая кожа. Американка, но училась в Англии. Я всегда вздыхал по ней, безнадежно и на почтительном расстоянии, еще с киношколы.
— Мартина… Привет, как дела? Откуда ты знаешь, что я приехал?
— Муж сказал.
— Ясно-понятно, — отозвался я, поскучнев.
— Он в Лондоне, только что звонил. Так что ты тут делаешь?
— Да я довольно часто мотаюсь туда-сюда. Похоже, разворачиваемся наконец с фильмом.
— Я уже слышала от Осси. Кстати, у меня сегодня вечером кое-какой народ собирается на обед. Придешь?
— А что за народ?
— В основном, боюсь, писательская братия.
— Писательская? — с недоверием переспросил я. В Лондоне у меня живет неподалеку один писатель. Когда мы сталкиваемся, этот мудила очень странно на меня смотрит. Жуть просто.
— Именно писательская. Одна дама, обозреватель из «Трибека таймс». Писатель нигерийский, Фентон Акимбо. И Стэнвик Миллс, критик.
— Сегодня никак, — произнес я. — Должен сходить на это дурацкое сборище, там, э-э… Лесбия Беузолейль будет и Давид Гопстер.
Похоже, ее это впечатлило — судя хотя бы по возникшей паузе.
— Ну, я, в общем, так и подозревала, что ты будешь занят.
— Секундочку! А как насчет завтрака? График очень плотный, но с утра я, наверно, сумею выкроить время.
Мы договорились встретиться завтра в «Бартлби», у Сентрал-парка. В девять утра. Положив трубку, я мысленно стиснул зубы и срочно приступил к лечению гриппа. Чудодейственное средство я знаю только одно: лечь в постель, закутаться в одеяло и высосать бутылку скотча. По рецепту полагается полбутылки, но я решил на всякий случай подстраховаться. Отменил все звонки, повесил на ручку двери табличку «Не беспокоить» — и часам к десяти, даже раньше, спал как младенец.
На моих дорожных часах было восемь пятнадцать. Я выпрыгнул из постели, так и брызжа энергией, в превосходной форме — не считая пота, судорог, дрожи, явного головокружения — и с чувством, трудно описуемым и еще труднее переносимым, словно пропустил на космическом челноке свою остановку и должен был прибыть вчера на соседнюю планету, точнее на предыдущую перед соседней, на эту, что ли. Через окно во двор я осторожно изучил границы утренних владений… Кофе принесли, когда я лежал в ванной и курил, отбивая ногой судорожный такт по белой холодной эмали. Бреясь, я порезался, потом затеял титаническую борьбу со своими лохмами. Вообще-то, я предпочитаю откровенные залысины — но сероватые вихры отвешивали надо лбом застенчивые реверансы, упорно и зигзагообразно. Пришлось намочить щетку и зачесать все назад. Выйдя из ванной, проглотил кофе, давясь и обжигаясь. Восемь сорок. Форма одежды парадная: длинная куртка-клеш, резко зауженные книзу штанцы, тяжелые черные ботинки-говнодавы. Ничего алкогольного; но, запирая дверь, я репетировал, как поприветствую Мартину и со смехом закажу шампанского.
Я направился к востоку, затем к северу. Ну и странный сегодня свет, доставучий, мертвенно-бледный, желчный, словно бы утро никак не может отхаркнуть засевшую в легких ядовитую мокроту. Давай-ка, откашляйся. И самое странное, что до сих пор закрыты магазины… Почему так тихо, куда подевались все нарушители тишины? Только редкие машины с фарами-буравчиками. Что-то здесь не так, вдруг уверился я и остановил старикана в строительной каске и синем комбинезоне.
— В чем дело, друг? — спросил я, пытаясь унять дрожь в коленях, и, кажется, даже схватил его за плечо. — Куда все подевались? Неприсутственный день, что ли? Господи, как темно-то! Затмение какое-нибудь?