Руки устали. Колька съезжает к земляной крыше сарая и садится, охватив руками колени, лицом к бору, чтобы не пропустить, когда покажется мать. Он провожает взглядом череду диковинных, но совсем не страшных белых облаков, плывущих далеко-далеко — за самый бор. Туда, где он еще никогда-никогда не бывал. Кто там живет? Какие люди? Вот у них там есть, например, Катя-немая или нет? Он побаивается ее, этой Кати. Она всегда, даже в самую жару, ходит в теплом платке. Лба под платком не видать, только маленькие глазки блестят да нос шелушится. Наклонится к тебе, тычет пальцем в грудь и мычит. А что мычит, не разбери-пойми. Хоть и не шибко, а все же страшно. Хочется улепетнуть, да засмеют, скажут: Кати испужался!..
Колька опрокидывается на спину, перевертывается на живот и начинает смотреть в другую сторону, в ту, откуда плывут облака.
Они плывут из-за реки, из-за высоких тополей, которые растут вдоль боровлянского берега Тобола. За тополями — большущий луг. По лугу там и сям — острова камышей: озера. А за лугом — длинная-предлинная гора. С двух сторон по горе — темная лента леса, а посередке, на лысом месте, домики приткнулись один к другому, как дикие утята темные.
Колька до рези в глазах всматривается в Боровлянку, там он еще ни разу не был и один туда, конечно, ни за что не пойдет. Там одни варнаки живут. Арбузы воровать в деревню ночью ходят. Вятиль[4] папкин из Тобола уперли. Папка так и сказал: «Это боровлянские варнаки напрокудили! Кроме их, больше некому. Неуж наши позволят?..»
Звякает щеколда оградных воротцев.
— Ма-ма!!! — кричит Колька и кидается к лестнице. Лихорадочно ищет ногой ступеньки, оглядывается, дрожащим голоском поскуливает: — Мамонька, мамонька, мамонька…
Наконец спрыгивает на землю и, раскинув руки, бежит к углу дома. Из-за него с кирзовой сумкой в руке выворачивается отец.
— Па-апка-а!!! — Он с размаху тычется лицом в полы пиджака, обхватывает отца руками. Отец похлопывает его ладонью по спине.
— Ну-ну, хватит, хватит, перестань. А мать где?
— За грибами ушла. А чё у тебя в сумке?
— А чё там может быть? Бутылка из-под молока да яичко вареное не съел. Ну кусочек хлеба еще остался…
— Дай мне! — Колька выхватывает у отца сумку и бежит на крыльцо, садится, заглядывает в сумку, будто там клад, который отец утаил, выхватывает яйцо, чистит и ест с остатком калача. Отец присаживается рядом, поставив серые от пыли кирзовые сапоги на среднюю ступеньку. Закуривает. И обводит взглядом ограду, будто видит ее в первый раз.
— А пошто я тебя не видел, как ты от бора с лесозавода шел?
— А как ты должен был меня видеть?
— А я на сарае сидел!
— Дак я тебе сколько раз говорил: не лазь, упадешь!
— Я тихонько…
— Тихонько! Вот хлопнешься, башку свернешь, тогда будет — тихонько!..
Колька ест, отец курит.
— Пап-ка…
— Ну…
— А за бором есть деревни?
— Ну а как жо…
— А какие?
— Белое, Каминка, дальше Куртамыш.
— А ты в их был?
— Был. А нашто тебе?
— А я тоже хочу.
— Подожди… Может, скоро и побываешь ишшо…
— Когда?! — Колька подпрыгивает, так ему хочется побывать побыстрее.
Отец усмехается:
— Ну-ну, сиди. Это я так…
— Па-апка! Возьми меня с собой!. А, папка! — Кольке кажется, что отец завтра туда, в Каминку эту или в Куртамыш, поедет, а его не хочет брать.
Звякает щеколда.
— Ну вот, явились — не запылились! — говорит отец. Колька срывается с крыльца и летит к воротцам. Мать без платка, лицо вспотело; на плечах вроде коромысла — березовая палка, обмотанная синим платком, руки раскинуты в стороны, поддерживают корзины. В одной корзине — грузди, другая завязана тряпицей, и что в ней, не видно, и еще запон загнут и подвязан нижними концами к поясу, в нем, как в мешке, тоже что-то топорщится.
— Чё там, чё там?! — подпрыгивает возле матери Колька и хватается за корзину, обвязанную тряпкой. — Это от заюшка? Мама! Ну, мама! От заюшка, ага?
— Да отойди ты! Погоди маленько. Дай хоть с плеч снять-то, горе…
Колька бежит назад, к крыльцу. Мать приседает, снимает с плеч палку, ставит корзины на землю и, схватившись за поясницу, искривив лицо, с трудом выпрямляется.
— Ой-ё-ёй, спинушка моя, вся ровно отвалилася…
