Сэр Клевердон заявил протест: мистеру Эммонсу предоставили трибуну для допроса свидетеля, а не для выступления с речью перед присяжными.
Судья принял протест, и мистер Эммонс тотчас извинился без малейшего раскаяния.
— Присмотритесь как следует к обвиняемому, — продолжал он. — Я полагаю, вы никогда не видели его прежде.
— Я не мог бы в этом поклясться.
— Как по-вашему, у обвиняемого оригинальное лицо?
— Не знаю даже, что ответить на это, сэр.
— Не знаете? Так я вам скажу. Вы должны ответить «да» или «нет».
— Я не люблю высказывать личные суждения о лицах других людей, сэр. В конце концов, им ничего не поделать со своим лицом — так уж они родились.
Судья ответил на безмолвный призыв Эммонса стуком молотка.
— Дальнейшие изыскания в этом направлении представляются мне не особенно плодотворными, мистер Эммонс, — заметил судья.
— Я всего лишь хочу установить тот факт, что мистер Эпплкот видит обвиняемого впервые, милорд.
— Свидетель уже ответил, что не мог бы в этом поклясться. Поскольку он дает показания под присягой, мы должны принять его слова на веру. Он вполне мог видеть обвиняемого, но не помнить об этом.
— А мог и не видеть, — опрометчиво вставил Эдвин.
— Извините? — Теперь уже и судья начинал терять терпение. Уста его сжались, будто на них наложили швы.
— Понимаете, милорд, — объяснил Эдвин. — Я мог видеть лицо мистера Эхоу в автобусе или на улице. Оно мне, безусловно, кажется очень знакомым, но, может быть, именно потому, что я где-то видел кого-то чрезвычайно на него похожего.
— Мы здесь не для того, чтобы проверять вашу память на лица, — ядовито заметил судья. — Возможно, с разрешения мистера Эммонса, мне будет дозволено вас спросить: видели ли вы когда-нибудь, как обвиняемый входил в квартиру покойной?
— Может, и видел, насколько могу судить.
— А может, и нет. Очень хорошо, продолжайте, — пробормотал судья, тяжко вздохнув. — Будем считать, что нет.
— Видите ли…
— Хватит! — сказал судья. — Мы попусту тратим время.
— Вы когда-либо разговаривали с миссис Сидни? — возобновил допрос мистер Эммонс.
— Да, сэр. Но дальше «доброго утра» и «здравствуйте» наш разговор не заходил.
— Могли бы вы описать ее как приятную особу?
— Да, сэр. Очень приятную. И разговаривала учтиво. Возможно, ее речь и была несколько вульгарной, но не мне судить об этом.
— Как может человек разговаривать одновременно и вульгарно и учтиво? — резко бросил судья.
— Это действительно трудно, я допускаю, сэр. Но мне не хотелось бы дурно отзываться о людях. Это не в моих правилах.
— Возьмите себе лучше за правило отвечать на все наши вопросы, а не изощряться здесь в любезностях. Итак, она, по-вашему, говорила учтиво или вульгарно?
Судья ненавидел серый цвет с такою же силой, как любил черный и белый.
— Я бы сказал, учтиво.
— Очень хорошо. Продолжайте.
— Но с оттенком вульгарности.
Судья всплеснул руками.
— Видите ли, она, я думаю, ничего не могла с этим поделать, — поспешно добавил Эдвин.
— Не было ли в ее облике каких-либо черт, которые ассоциировались бы у вас с ее предполагаемой профессией? — спросил мистер Эммонс. — Ни перебора по части косметики или духов, ни высоких каблуков, черных чулок, чего-нибудь еще в этом роде?
— Она пользовалась очень крепкими духами, сэр, их запах чувствовался даже у меня наверху.
— Вы хотите сказать, что запах ее духов проникал сквозь перекрытия и ковры?
— О да, сэр, и вызывал у меня головную боль. Я ей раз или два жаловался на это, самым вежливым образом.
— Вы высказывали свои жалобы устно?
— Нет. Каждый раз, сойдя вниз, я слышал через дверь, что она не одна. А когда у нее не было гостей, она уходила из дому.
— Вы хотите сказать, что подслушивали под дверью?
— О нет, сэр, просто голоса всегда были слышны еще на лестнице.
— И вы подслушивали эти разговоры на лестнице?
— Нет, сэр, я их слышал, но никогда не прислушивался к ним. Это было бы неприлично. Да и не всегда слышались разговоры. Иногда — просто звуки радио или передвигаемой мебели.
— Понятно. — Эммонс прочистил горло. — Как же вы высказывали свои жалобы, если не делали этого устно?
— Я писал записки, которые подсовывал ей под дверь.
