— Ну, вот... — сказал он и лицо его стало строгим и сосредоточенным. — Ну, вот и на нас... Солдаты... По местам!..
На баррикаде все ожило. Дружинники разместились по заранее намеченным местам. Приготовились. Замерли. Вдруг все это — баррикада, оружие в руках, ожидание опасности — стало необычайно простым и вместе с тем глубоким и понятным до какого-то крайнего предела. Еще мгновенье назад до сознания каждого из них не доходило по-настоящему представление о настоящей опасности, о крови, о гибели, о смерти. Все было легким и простым, как игра. И как при игре было весело и не думалось о смерти, о крови.
Павел взглянул на товарищей. Какие они все разные и как сравняло их всех вот сейчас острое ожидание. Вот двое, самых молодых, гимназист и кажется ученик реального. У обоих раскрасневшиеся лица, оба напряженно припали к краю вывески «Майзель и сын» и сжимают рукоятки неуклюжих «бульдогов». На их лицах страху нет. Может быть, любопытство, острое и редкое, непережитое еще любопытство разрумянило их щеки и зажгло тревожные огоньки в их глазах. А вот рябой угрюмый рабочий из губернской типографии. Свинцовая пыль навсегда въелась в рябины его лица. Глаза его тусклы и усталые тени прочно лежат под ними. Сейчас его глаза запали глубже, чем всегда, и в них вспыхивают холодные огоньки. Пристроившийся по-удобней возле ящика из-под товаров широкоскулый кочегар с паровой мельницы озабоченно прилаживает свой потускневший «смит» к согнутой в локте левей руке: так, как учили его в дружине, и казалось, весь ушел в это дело. Четверо рабочих с пимокатной фабрики с охотничьими ружьями прилегли плотно за поленицей дров и примерно прицеливаются в улицу. А там за ними семинарист в запотевших от холода очках поминутно вытирает их грязным платком и оставляет на коленях громадный полицейский револьвер. И еще и еще. Все разные люди; но Павел знает, что все они сейчас очень близки друг другу, что чувствуют они все одинаково и что их объединяет единое общее чувство, которое собрало их сюда и заставляет дожидаться опасности и не избегать ее.
Мерный и непрерывный шум возрастал. Уже можно было легко определить, что это шагают, тяжело и как машины одинаково, солдаты. Уже чувствовалось дыхание сотен людей. Уже отчетливо можно было различить чей-то одинокий голос, скомандовавший: «На ле-ево-о!» Но улица еще была пустынна.
Павел нагнулся к земле и достал что-то тщательно завязанное бичевкой. Кочегар повернул голову в его сторону и суетливо приподнялся:
— Палка тута. Возле мене...
Развернув алое полотнище знамени, Павел взял поданное ему древко и быстро наладил флаг.
— Товарищи! — выпрямляясь и держа готовое знамя в руках, просто и деловито сказал он. — Сейчас начнется... Предлагаю, которые не чувствуют решимости в себе, могут еще уйти... Покуда время есть...
— Ладно! — за всех коротко и недовольно ответил типографский рабочий. — Пущай начинается!.. На то и шли!..
— Ладно! — подхватили другие. — Подымай выше знамя!.. Выше!..
Застенчиво улыбаясь, Павел кивнул головой и поднялся с флагом в руках по дровам, по ящикам, как по ступеням, на баррикаду.
Из-за угла выходили первые шеренги солдат...
8
— Эй! — закричал с испуганной отчаянностью молодой офицер, шедший впереди остановившейся колонны солдат. — Эй вы! Бросьте эту комедию. Имею приказание стрелять боевыми при всяком препятствии!.. Сбрасывайте вашу красную тряпку и убирайтесь с дороги!..
— Эй! — подражая тону офицера, ответил семинарист, вдруг развеселившийся как только топот сотен солдатских ног прекратился. — Эй, вы, солдаты!. Гоните в шею командира вашего! Присоединяйтесь к нам! Честное слово, присоединяйтесь!.. Ура, солдаты!..
На баррикаде подхватили этот крик:
— Ура, солдаты!.. Да здравствует армия!.. Переходите к нам!..
Офицер оглянулся на своих солдат. Те стояли молча. У офицера перекосилось лицо от негодования, неожиданности и может быть от испуга: молчание солдат не понравилось офицеру. У них, у многих были смущенные глаза, некоторые улыбались приветливо и эта приветливость относилась к тем, кто громоздился за баррикадой и над кем хлопал на холодном ветру красный флаг.
