Я сразу же послал радостное письмо с довольно глупым обращением: «Значит ты жив, Пахомыч!» — и с предложением съездить вместе подо Ржев, письмо, за которое потом было стыдно и ответ на которое я получил не скоро.
Даже то, что в Горьком не оказалось Чебакова, меня не очень расстроило: раз жив Пахомыч — найдется потом и Иван.
Нельзя сказать, что за эти годы я не вспоминал своих фронтовых товарищей — нет, вспоминались они часто, но предпринимать попытки к их розыску что-то мешало. Слишком долго не рубцевались раны войны у матерей и близких, и было страшно касаться их. Я хорошо помню, какую боль причинил матери погибшего Лапшина своим приходом к ней после войны… Тогда было как-то неловко, что ты вот остался живым, а многих твоих товарищей уже нет…
Письмо из Горького пришло, наверное, через месяц. Вот оно, привожу его полностью:
«Уважаемый товарищ! Да, я Пахомов Александр, да, я с восемнадцатого года рождения, но я не воевал — работал на Сормовском заводе. Но, возможно, вы разыскиваете моего двоюродного брата — Пахомова, тоже Александра?.. Он погиб. Посылаю вам его довоенную фотографию. Напишите подробно, что вы о нём помните: где учился, где работал? Может быть, это с ним вы воевали подо Ржевом.»
Фотография была очень бледная, маленькая, и в пареньке в белой рубашке я узнавал и не узнавал Пахомыча. Смущало то, что Пахомыч не курил, а у этого мальчишки торчала во рту папироска.
Я ответил подробно и вскоре получил письмо от старшей сестры Пахомова, в котором она писала, что её брат не учился в речном техникуме и что призван был в армию во время войны. Выходило, что это не мой Пахомов…
В Москве был ещё один человек, воевавший в нашей бригаде, — Саша Мовергоз. Я разыскал его без особого труда. Мы встретились, но ему не хотелось ни вспоминать, ни говорить обо Ржеве. Он сказал: «Я старался всё забыть. Как можно скорее забыть. И ты мне ни о чём не напоминай — не хочу».
И я не стал. Посидели в кафе, поговорили о пустяках и… разошлись. Видать, не всех томит фронтовая ностальгия. Может, они и правы!
Уже три года меня неотвратимо тянет поехать подо Ржев. Каждую весну я достаю карту и вымериваю расстояния, но всё какие-то мелкие, по существу, дела мешают мне совершить эту поездку. Мелкие по сравнению с тем большим, что было, и с тем, что я, несомненно, получу от свидания с прошлым.
Телефон, записанный на красноармейской книжке, тоже не дает мне покоя. Кем он мне дан? Кому я должен был позвонить?
Звонок в справочную ничего не дал. Разве возможно через двадцать лет, когда телефоны менялись не раз, ЧТО-либо выяснить, ответили мне. Единственное, что оставалось, — найти где-нибудь телефонную книжку тех годов, то есть довоенную. Стал спрашивать знакомых. У одного эта книга каким-то чудом сохранилась. Принес ее домой, перелистал и понял, что придётся внимательно просмотреть каждую страницу. Труд адский — и нужный ли? Но всё же в свободные минуты, которых, увы, так мало у нас, я листал эту книгу. Через месяц с лишним я наткнулся на этот телефон. Фамилия, которая там была, ничего мне не говорила так же, как и адрес. Но что-то ёкнуло в груди — теперь я могу надеяться, что узнаю, кто дал мне этот телефон, и узнаю судьбу этого человека. Я переписал адрес в свой блокнот и решил на днях туда сходить, тем более что это в центре города, невдалеке от моего дома.
К двадцатой годовщине начала войны я: ничего не сделал на Всесоюзную выставку и сейчас не спеша работал над плакатом ко Дню Победы. В эскизе он казался мне довольно впечатляющим; во весь лист, раскинув руки и широко расставив ноги, стоит солдат, закрывая собой почти всё поле плаката. Повторяя его, только чуть меньше, справа и слева — противотанковые ежи, а вдали — Москва. Солдат не реалистичный, а словно вырубленный из железа, человек-ёж, а надпись — «Отстояли». Он должен как-то перекликаться с военным плакатом «Отстоим Москву», но по манере, конечно, должен быть другим, более графичным и современным.
Делал я его урывками, перемежая с заказными работами и прошло недели две, прежде чем я собрался пойти по найденному адресу.
