Ну а ежели там вовсе плохи дела и материала не хватает, так плитка у него есть. Плитки хоть завались — память о всяких-разных работах, как говорится, полное собрание трудов. Метлахская плитка всевозможной толщины — в саду, ей зимние холода почитай что нипочем; кафельная — в подвале.
Он теперь неохотно туда спускался, и, когда этот беспардонно ранний звонок пробуравил его больную голову да еще и принялся соблазнять: дескать, возьмись за это дело, может, последний раз доведется класть плитку, — именно мысль о походе в подвал больше всего и мешала ему дать согласие.
С тех пор как минувшей зимой канализационные трубы в подвале, будь они неладны, промерзли и полопались, там все время стояла вода, а чего хорошего — лезть в эту ледяную воду руками, пытаясь выудить нужную вещь. И раньше-то было не очень просто что-нибудь оттуда извлечь. Плитку, к примеру.
Он не бывал там с того дня, как прорвало канализацию, это точно. Предпочитал держать дверь на замке. И единственное, что вспомнилось сейчас более-менее отчетливо, был деревянный ящичек с десятком особенных плиток-мыльниц. Теперь ставить их в ванных комнатах запрещено, — дескать, люди пожилые могут покалечиться, поскользнувшись в ванне. Только и думают что о всяких дурацких несчастных случаях, которые нынче подстерегают народ. Жаль, конечно, ведь эти самые плитки так не похожи на все прочие, какие он может предложить. Но никто и никогда на них не позарился. Он порой воображал себе, что будет, если разместить их на одной стене, чуть ли не рядышком, на равных расстояниях. С виду получится вроде как зубчатый спинной гребень страшного морского чудища или дракона. Хотя от него вряд ли ждут подобных шалостей.
Финская плитка рекордных шестидесятых годов, чуть тяжеловатая, красивая, одноцветная. В самом начале шестидесятых ему на дом доставили целый грузовик этой плитки, и, что характерно, с годами она от собственной тяжести глубоко увязла в сыром земляном полу подвала. Так что в случае чего придется выкапывать лопатой. Ну да сейчас это не имеет значения.
В подвале и впрямь уйма плитки — только спустись вниз и открой дверь, коли хватит духу выдержать вонищу. Хоть он и подзабыл уже, где что искать. Самая старая плитка, фирмы «Упсала-Экебю», лежит там еще с тридцатых годов. Украдкой доставленная домой, по две, по три штуки за раз на багажнике велосипеда, в коробке для завтрака. На редкость красивая плитка, правда-правда. Свою плитку он всегда очень любил.
Самая старая выглядит нынче так изысканно, что лучшие итальянские фабрики во Флоренции, Лукке и Виченце начали ее копировать и за большие деньги вывозить за границу. Зачем нужно втридорога платить за красивую импортную плитку, а давние прославленные местные фабрики использовать как трудотерапевтические мастерские для отбившейся от рук молодежи и как лечебницы для окрестных алкашей — этого он толком понять не мог.
После весьма сложных переговоров с властями (по поводу желудка) он несколько лет назад вышел по болезни на пенсию и раз в месяц получал свой перевод в почтовой конторе на Раккарбаккен. В благословенные сороковые он бегал туда, по грошам выплачивая ипотеку. В ту пору жилось счастливее, обычно говорил он, намного счастливее, чем до или после. А может, в детстве жилось еще намного счастливее?
Хотя дом его находился всего километрах в полутора от фабрики, которая так долго кормила его, жену и мальчишек, он много лет не бывал среди тамошних полузаброшенных построек. На душе становилось грустно и муторно уже на подходах, стоило увидеть молоденькие березки и татарник меж рельсами, по которым некогда катили вагоны-скипы, до краев полные тяжелой упландской глины. Здесь вообще все смутно напоминало о тех временах, когда в его жизни еще были люди.
Он облокотился на подоконник, глядя в едва брезжущий рассвет. Со старых трухлявых яблонь в саду капала талая вода, до ужаса медленно, с вкрадчивой осторожностью, словно затем, чтобы он хорошенько расслышал, — как холодные мурашки, бегущие от позвонка к позвонку.
Все это — мир, и ничто в этом мире, по правде сказать, ему не принадлежит. Так начался у Торстена Бергмана этот четверг.
