За этот зубовный скрежет в восьмом классе в него влюбилась девочка Эля. В ней его необычайное умение почему-то вызывало противоположные чувства. Под фирменный зубовный скрежет Эля сделала его мужчиной, а себя женщиной.
— Рюмин, я тебя люблю! — признавалась Эля запросто.
Она была красива, как ночное небо. И глаза ее были ночным небом…
В ее теле было сокрыто столько юной красоты, которой предстояло превосходить саму себя ежесекундно, так яблочко под постоянным солнышком меняется на глазах — розовеет, потом чуть краснеет, бока наливаются, под упругой кожей бродят соки…
Она открывалась для него, целиком, без остатка, так, как открываются только при первой любви, которая не отягощена никакими предрассудками и страхами… Он рассматривал ее часами, а она позволяла ему это делать, не стесняясь, даря свою неспелую наготу ненасытному мальчишескому взору. Казалось, он не мог напитаться ею досыта, хотя разведал все девичье тело и знал его наизусть — где нежно-розовое, а где опять цвет ночного неба… Он с ума сходил от крошечной родинки, рожденной у нее в самом тайном месте… Он трясся, словно охваченный лихорадкой, и почти терял рассудок, когда лишь воображал, что эту крапинку когда-нибудь увидит другой мужчина!..
— Никогда и никто не увидит меня такой! — обещала девочка.
От посторонних глаз они скрывались в горах, найдя себе крошечную сухую пещерку, перетащив в нее старые одеяла и ватные халаты… Когда он засыпал, девочка, в свою очередь, разглядывала его, дивясь мужскому телу, совершенно не походящему на женское… Ее смешило и умиляло главное мужское отличие, находящееся в состоянии отдыха. Совсем что-то такое непонятное и беззащитное, как будто новорожденный зверек какой-нибудь. Тогда она, защитница, прятала это место под своей ладошкой, стараясь укрыть его от всевозможных напастей. И здесь обязательно случалось чудо. Зверек выскальзывал из-под пальчиков, в мгновение ока становясь каким-то хищным, проворным и сильным… Теперь он ее уже не смешил и не умилял. Он был частью ее… А когда они, истощенные до края, лежали на старых одеялах и глядели в ночное небо, юноша спрашивал:
— Почему, когда я в тебе, мне хочется растерзать твое тело?.. А когда мы вот так лежим, просто, одно желание — защищать тебя всегда?
— Может быть, ты меня любишь, Рюмин?
Он молчал в ответ, а она знала, что из балкарских мужчин лишь поэты о любви говорят вслух. Да и потом, слова — что мелкий горный ручеек, струятся, исчезая неведомо где, тогда как молчание необъятно и таинственно, как ночное небо.
— У тебя красивое лицо, — только и сказал он в ответ.
— Спасибо, Вэл. — Она так его называла, по-модному, решив сократить для близости Валерия.
Она улыбалась от счастья…
Ночное небо, всем своим необъятным космосом, владеет улыбками счастливых влюбленных. Вдобавок космос присваивает себе и песни страсти — сладкие стоны любовников. В коллекции мироздания миллиарды миллиардов отрывков из песен человеческого счастья… Когда-нибудь, в самый сложный для человечества час, когда оно, в предсмертном ужасе рухнувшее на колени, будет ползти к вратам Апокалипсиса, космос, словно вселенский диджей, проиграет одновременно все людские арии страсти, слив их во единый стон. И потечет с небес благодать чистейшей любви, сокрывая страшный человечий конец… Так думал он, Валерий Рюмин, сын почетного селекционера-зоолога, орденоносца Станислава Рюмина.
Он ее очень любил… Если они не виделись день, его сердце стучало так громко и отчаянно, как колокол набатный. Если разлука растягивалась на три дня, лицо Вэла чернело, щеки проваливались, казалось, что чума овладела его телом… На четвертый день он мог умереть. Но четвертого дня никогда не случалось, так как она тоже могла умереть.
А потом родители девочки уехали в какую-то африканскую страну консультантами по разработкам нефтяных скважин, забрав ее с собой. Она, конечно, умоляла мать и отца оставить ее в Кабарде с бабушкой, с которой прожила всю жизнь, и все вроде складывалось по ее сердечному пути, но бабушка подвела неожиданным обширным инфарктом и полной инвалидностью впоследствии.
