«Ну что, старый леший, со страху наробил?»
На истоптанном снегу с оскаленной пастью растянул лапы изорванный волками верный пес…
По наказу Демидова работные люди огнем отогрели глубоко промерзшую землю, ломами выбили яму и схоронили пса. На псиной могиле поставили камень; на нем высекли слова:
«За верную службу хозяину».
Утром, узнав о волчьем побоище, Акинфий спросил отца:
— С чего, батюшка, удумал такое?
Борода у Демидова дрогнула, он крепкими ногтями поскреб лысину и сказал угрюмо сыну:
— Вот что, ты свою раскольницу на заимку отвези… Покойнее будет. Так!
Акинфий понял, поясно поклонился отцу.
На другой день Аннушку отвезли на дальнюю заимку…
Думный дьяк Виниус сдержал слово, данное Демидову.
На масленой неделе невьянский заводчик получил царскую грамоту. Помечена была грамота января девятого, года 1703-го. В грамоте говорилось, что царь Петр Алексеевич, убедившись в полезной работе Демидовых, для умножения их заводов приписывал к ним на работу волости Аятскую и Краснопольскую и монастырское село Покровское с деревнями, со всеми крестьянами и угодьями. В свой черед, Демидовым указывалось добросовестно вносить в казну железом подати за приписных крестьян.
— Вот оно и вышло! — ликовал Никита. — И не крепостные и не вольные, а одно слово — демидовские кабальные… Учись, Акинфка!
Монастырский игумен, узнав про царский указ, приказал готовиться к дальней дороге. В крытый возок положили пуховики и подушки, усадили монастырского владыку, укрыли шубами и повезли в Верхотурье. За возком игумена тянулся, поскрипывая полозьями, монастырский обоз, груженный битой подмороженной птицей, бадьями меда, добрых настоек и свиными тушами.
Верхотурский воевода благосклонно принял монастырские дары; игумена отвели в баню, знатно попарили. От крутого пара тучному игумену дышалось туго; верхотурский цирюльник пустил дородному мужу кровь: шла она из порезов густая, черная; курносый брадобрей, глядя на монашью кровь, думал:
«Эх, и разъелся поп на мужицких хлебах…»
Кабы знал игумен мысли цирюльника, придавил бы шишигу, но тот дело свое сделал исправно, учтиво подошел под благословение и с подобострастием облобызал игуменскую руку.
За монастырской настойкой игумен открыл воеводе свою печаль.
— Обошли Демидовы царя, ох, обошли, — кручинился монах. — Ты, воевода, присоветуй, как стреножить тульских грубиянов.
Воевода полез в тавлинку, понюхал, замахал руками:
— Ой, что ты, отец! Разве их стреножишь, варнаков? Моих людишек и то гонят в три шеи. Известно, други царевы… Вот тут и сунься в их городишко, за их тын… Враз оттяпают потребное што… Я и то с опаской поглядываю, что дале будет.
Игумен хитро прищурился:
— А ежели я самому царю-батюшке напишу о демидовском разбое? Ты поразмысли: Демиду — село да деревнюшки. За что про что? Мы хошь молитвы за его светлость, царское величество, возносим да на ектеньях поминаем.
Воевода Калитин сидел в Верхотурье на кормлении давно, набил на плутовстве руку: подходил он к делу практически. Затянувшись крепкой понюшкой, воевода долго чихал. Игумен покосился:
— И когда ты табачище свой кинешь? Ох, искушение!..
— Когда на погост попы-божедомы сволокут, тогда и кину, — отмахнулся воевода. — А ты слушай, что я тебе по добромыслию поведаю.
Игумен приложил пухлую ладошку к уху.
— То верно, что у тебя сельцо да деревнюшки с мужицкими животами отняли… Брысь, окаянный…
Воевода пнул ногой под стол; по горнице разнесся кошачий визг. Лицо воеводы вспотело, он красным фуляровым платком утер лысину.
— Ты дале, отец, слухай, — как ни в чем не бывало продолжал воевода. — И то верно, что за государя и род царский ты молитвы богу возносишь. Но теперь сам посуди да прикинь, какая от сего царю польза?
— Ты что, еретик? — сердито перебил игумен. — А ведомо тебе, что за молитвы наши царю воздается на небеси… От!
Игумен перекрестился. Воевода не унимался:
— Ох, отец, речешь ты как дитя малое, а того не ведаешь, что царь Петр Алексеевич такой царище, что и без твоих молитв на небо заберется и цапнет, что ему занадобится. Рука да ум у него — ух, какие!..
— Не богохульствуй, епитимью наложу, — пригрозил игумен.
