— Они родичи? — спросила любопытная дама Ки.
— Нет. Разве что по линии божественного рода. Минамото из Сэтцу получили фамилию — дайте сочту — четыре поколения назад, а господин Хиромаса изволит быть внуком присоединившегося к богам императора Дайго. Отец его — принц крови господин Ёсиакира. Если бы господин Хиромаса не получил фамилию, то…
Дама Суэ никогда не упускала случая прихвастнуть познаниями в родословии всех, ведущих свое происхождение от потомков Аматэрасу. Ее многозначительное молчание все поняли правильно: если бы господин Минамото-но Хиромаса не получил фамилию[22] — он был бы в списке претендентов на престол впереди царствующего государя Рэйдзэй, хотя и позади своего дяди, Левого министра господина Минамото-но Такаакира. Однако что зря толковать о несбывшемся и невозможном?
— А что же хранителю покоев нужно от начальника городской стражи? — продолжала расспросы дама Ки.
Никак иначе этот вопрос не мог быть задан — начальнику городской стражи пришлось бы долго добиваться чего-то от хранителя покоев императрицы-матери, если бы тот сам не захотел побеседовать.
— Не знаю, — дама Суэ чуть-чуть улыбнулась. Даже не улыбнулась, а уголки рта слегка раздвинула — чтоб не пошли трещинами белила. — Возможно, это как-то связано с бесчинствами демона в посаде.
Тут уж, конечно, любопытство разобрало всех, да так, что еще немного — и дамы совсем бы забыли о приличиях.
— Четыре дня назад одна из прислужниц господина тюнагона Фудзивара-но Канэиэ отправилась к родителям на Восьмую улицу — и от ворот усадьбы толком отъехать не успела, как приняла злую смерть. Страшное дело — быку шею свернули, погонщику голову оторвали, девицу же словно бы загрызли. А нынче утром как будто найдена еще одна — и снова из дома тюнагона Канэиэ!
— Ох! Как страшно, как страшно! — дамы запричитали в голос. — Не иначе как чей-то могучий дух не может успокоиться после смерти. Кого это господин Канэиэ так обидел, что за покойник так свирепствует? Ох, если считать обиженных господином Канэиэ — не хватит пальцев на руках у всех здешних дам, вместе взятых! Но вот кто способен распознать злого духа? Сэймэй, конечно же, Сэймэй! Не он ли утихомирил растревоженный дух Фудзивара-но Наканари? А что призрак принца Савары[23] перестал терзать столицу — также его рук дело!
— А правда ли, — спросила дама Оно, — что Хиромаса водит с Сэймэем дружбу?
О, тут-то все забыли о молодом невеже, и принялись наперебой пересказывать самые занимательные истории — о том, как демон украл из дворца чудесную бива,[24] а Сэймей при помощи Хиромасы вернул ее обратно, и о девице, от которой Сэймэй отвадил ухажера-выдру, и о том, как Сэймэй по просьбе господина Великого Министра Кудзё убил жабу простым ивовым листком, а там заговорили о других таинственных происшествиях, и в конце концов все сошлись на том, что надобно соблюдать осторожность и в ночное время дома не покидать — да и в дневное остерегаться ездить без охраны.
— А кстати… — тут глаза дамы Суэ сощурились, — говорили, что чья-то повозка, запряженная белым быком с красной спиной, все утро стояла у Ниси О-мия, где начальник городской стражи упражнялся в стрельбе из лука.
— Кажется, у дамы Хэй бык белый, с красной спиной, — проговорила дама Киё. — А впрочем, мало ли таких быков в столице.
Дама Хэй, дочь капитана Правой Внешней стражи Тайра-но Корэнака, зарумянившись под слоем белил, опустила голову и ничего не сказала.
* * *
Минамото-но Хиромаса — таково было всеобщее мнение — обладал безупречным вкусом не только к священной музыке, но и ко всему остальному. В небольшой комнатке, отведенной ему во дворце Дзёнэйдэн, все было устроено так, чтобы радовать глаз — и слух, если хозяину приходила охота поиграть на бива или на флейте.
Прозвище «Господин Осени» подходило пожилому чиновнику как нельзя лучше — и не только потому, что в его ведомстве находились Осенние Палаты. Смолоду Хиромаса, как говорят, был невзрачен — лицу недоставало нежной округлости, чертам тонкости, волосам мягкости и длины. Если бы не остроумие да не божественная игра на флейте — пожалуй, ничем не мог бы он пленить сердце красавицы. Однако будучи из тех мужчин, кого лета только красят, в свои пятьдесят он стал более видным кавалером, нежели многие юноши, не говоря уж о ровесниках, чьи миловидные лица с годами расплылись, округлые щеки обвисли, а длинные волосы изрядно поредели. Хиромасу же луны и дни лишь шлифовали, как бронзовую статую. Лицо Хиромаса брил гладко, бородки или усов на китайский лад не отпуская, пудрой не пользовался и бровей не чернил — и оттого не казался ни моложе, ни старше своих пятидесяти лет. Виски его плотно прихватил иней, а брови только слегка тронул — но глаза, большие и внимательные, не подернулись мутью годов, и говорили, что не одна дама, завидев блеск в этих глазах, оставляла ночью сёдзи в своей комнате приоткрытыми. И то: алые листья клёна цветущей вишне красотой разве уступят?
