— Ну что ж, поедем, — сказала она.
Сказала с тем выражением, что-де если хочешь и дальше шутить, так ладно, шути-шути.
И они ехали полтора часа на автобусе, причем Флавий Михайлович невозмутимо вел разговор о том, о сем — ни игривости, ни пошлости, ни галантного обольщения не было в его голосе. В небольшом районном городке, выходя из автобуса, Ольга спросила:
— Ну, ухажер, назад не пора?
— Только вперед.
Тогда она уже грубовато:
— А что, в городе для таких шуток пары не нашел? Вроде, мужик ты из себя видный и не совсем еще стар. Подыскал бы подходящую бабенку да и крутил бы с нею любовь.
Она словно нарывалась на ссору, чтоб таким образом остановить предосудительное, по ее мнению, развитие событий, но это от чувства неловкости, от смущения да и стыда, уже мучившего ее.
— Шутки да развлечения — это не для меня, — строго сказал он. — Я человек серьезный, основательный, люблю доводить всякое дело до конца. А у нас с тобой цель важная, не так ли?
— Ну-ну, — сказала она.
Мол, шалая дурь из тебя еще не вышла?
Ситуация эта хоть и смущала, но в то же время и забавляла ее: чем-то, мол, все кончится? Как он выйдет из положения?
И они сели на третий автобус, который минут через двадцать привез их в село. Выйдя тут, ее спутник сказал: «Ого!» и оглядывался, то ли дивясь увиденному, то ли просто запоминая.
— Ну что? — спросила она. — Еще не созрел, чтоб попрощаться да и назад? Не теряй времени, автобус стоит тут недолго. Садись и — назад!
— Куда идти, говори, — сказал Соломатин деловито. — Где твоя деревня? Где твой дом родной?
Автобус развернулся и уехал. Они стояли посреди сельской улицы, освещенной лишь двумя электрическими лампочками на столбах под абажурами размером в чайное блюдечко. По дороге приближались двое, женщина и мужчина, разговаривая громко. Ольга поспешно отступила в проулок, он не отставал.
Теперь она той же дорогой привычно шагала одна. Улыбалась, вспоминая: где-то возле Торжка пели они, как-то так разговор повернулся, что он спросил, которая из песен у нее любимая. Ольга сказала: «Липа вековая». Оказывается, он не знал такой песни.
— А у меня возле дома липа стоит! — сказала Ольга. — Громадная — страсть. Я возле нее выросла, потому и песню эту люблю.
И запела ему негромко:
Липа вековая
Над рекой стоит.
Песня удалая
Далеко летит…
А он очень быстро усвоил мотив и стал подпевать. Так славно пели, хоть и тихонечко, но на них с улыбками оглядывались соседи. Та же улыбка была сейчас на губах Ольги.
Уже подходя к своей деревне, с замиранием сердца подумала, прислушиваясь к себе: а что, если и вправду забеременела как раз нынче ночью? Что, если в ней уже произошло это сцепление двух клеток в единое целое, которое теперь уж не разорвать; оно будет в ней, как семечко, упавшее в благодатную почву. Ну, да, она забеременела и родит теперь. Какое это чудо! И какое это счастье. Вот удивятся-то все! То-то пересудов будет, когда заметят ее живот. Уж позлословят: Ольга, мол, нагуляла, спуталась. «А и черт с ними, пусть болтают, пусть языками треплют, — подумалось ей весело. — Зато у меня через девять месяцев появится ребеночек, точно такой же, как у Веры».
Она вспомнила маленького племянника, который так славно причмокивал во сне или когда сосал материнскую грудь, и уже улыбался — в глазах его было прояснение просыпавшегося разума! А как он славно лепетал: «Та-та-та».
Вот и у нее будет такой. Не замечая, что и сама улыбается, Ольга подходила к своему дому и вдруг остановилась: в окнах горел свет. Она не верила своим глазам. «Тетка Валя пришла?» — мелькнуло в голове. Нет, та не войдет в дом без хозяйки. «Может, этот, ушел и не выключил свет? И свет горел весь день?» — так она подумала, но уже вспыхнула догадкой: он не уехал, этот самый Флавий Михайлович, любовник чертов! Не уехал.
7
Тропинки от крыльца к дровяной поленнице, ко двору были расчищены от снега, березовые чурбаны расколоты, уложены в поленницу, а с крыши снег сброшен; изба, словно освободившись от тяжести, смотрела на улицу бодро, вроде бы даже с торжеством. И вот еще чего: сухая старая береза уже не стоит возле огорода, она повалена, распилена.
