Но от этих решений пришлось отказаться при первом выстреле Шармана. Этот злонамеренный, бессмысленный поступок вызвал в душе Фена нечто, что нельзя назвать ни героизмом, ни сентиментальностью, ни праведным гневом, ни даже инстинктивным отвращением. Я сказал, чем это не было, но трудно описать словами, чем это было. Это чувство, не так уж часто испытываемое людьми, в то же время было основой личности Фена. Думаю, что мы ближе всего подойдем к истине, назвав это неким бесстрастным чувством справедливости и гармонии и глубоко укоренившимся отвращением к напрасным потерям. Так или иначе, ему внезапно захотелось действовать, и, фальшивя, тихо напевая себе под нос финал из «Энигма-вариаций»[352], он пригнулся, прячась за одним из деревянных мотоциклов, прижатый к нему центробежной силой, и начал пробираться вперед.
Шарман с пистолетом в руке обернулся, заметил его и стал ждать удобного момента, чтобы не промахнуться. Его глаза с красными веками горели безумным огнем, он что-то кричал, но его слова уносили порывы ветра. То поднимаясь, то опускаясь на вращающихся раскачивающихся подмостках в этом идущем под откос, наполненном черным ветром туннеле, оба они, что бы ни предприняли сейчас, были предоставлены лишь самим себе и друг другу. То, что происходило вне этого коридора, значило все меньше и меньше по мере того, как карусель все более набирала ход.
Фен стал продвигаться дальше. Это было медленное, изматывающее нервы продвижение, особенно трудно было пробираться через промежутки между мотоциклами. То рука, то нога оскальзывались, изо всех сил стараясь удержаться на карусели, он вцеплялся в опоры, срывая себе ногти. Пот градом катил с него, а в ушах стоял шум, как от проливного дождя. Он не представлял, что будет потом. Если бы он попытался бросить чем-нибудь в Шармана, вряд ли бы ему это удалось, да и под рукой у него все равно ничего не было. И все же Фен продолжал двигаться в его сторону. Они были уже почти в шести футах друг от друга, не зная, что Кадоган и служитель пробираются под каруселью к пульту управления в ее середине. Настала пора отдать дань исторической правде: изобретательность Фена отказала ему. Он не знал, что ему делать: броситься на Шармана не только было невозможно физически, но и почти наверняка грозило немедленной гибелью. И тут, будучи по складу ума человеком старомодным, он воззвал к богам.
И они откликнулись. Может быть, они помнили о нем как о горячем приверженце приема deus ex machina в драме, а может быть, просто решили, что события этого вечера слишком затянулись. Шарман на мгновение потерял опору под ногами и, пытаясь вновь ее обрести, уронил пистолет. Фену понадобилось мгновение, чтобы осознать это. И на это мгновение он оставался неподвижен, а затем бросился на Шармана.
Обстоятельства исключали долгую борьбу. Через секунду обоих сцепившихся противников уже несло к просвету между перилами, причем Фен был дальше от середины карусели. Он знал, как действовать, так и поступил. Когда их вынесло к просвету, он резко расцепил свою хватку, выпустив Шармана. На мгновение вес обоих тел пришелся на его левую руку, которой он ухватился за перила, а затем Фен, с силой размахнувшись правой рукой, раскачал ею своего противника и столкнул его с края карусели. Поток воздуха подхватил Шармана, как листок. Из толпы стоявших у карусели, побелевших от ужаса людей было видно, как его со страшной силой ударило об опорную стойку. Он покатился по ступенькам и упал, недвижимый, на землю у их ног. И почти в тот же миг Кадогану и служителю, которым это стоило героических усилий, удалось целыми и невредимыми наконец добраться до пульта управления. Карусель замедлила свой бег. Когда она остановилась, множество рук с готовностью протянулось, чтобы помочь Фену и двум напуганным, но невредимым пассажирам вновь ступить на terra firma[353]. Голова у них кружилась, они были в поту и грязи. Механик был без сознания, но вне опасности, пуля перебила ему руку.
Уилкс, склонившийся над разбитым и окровавленным телом Шармана, поднялся.
– Он не умер, – сказал он. – У него множество переломов, но он выживет.
