* * *
Вызванные с железнодорожной станции мужики, пачкая мраморный пол сапогами и крестясь при виде скелета мамонта, под неусыпным контролем Родина-старшего перетаскивали драгоценный груз. Оставив Погорельцева разбирать богатые дары, а Всеволода руководить отправкой артефактов в столицу, Георгий пригласил Ирину к себе домой. Красавица с радостью согласилась – ей не терпелось увидеть коллекцию ятаганов, собранную еще с профессором Смородиновым во время крымских раскопок.
Когда пришло время прощаться с братом, Георгий с натянутой вежливостью осведомился, собирается ли тот явиться к ужину, но Всеволод, целиком поглощенный сохранностью драгоценных находок, которые подвыпившие по случаю мороза мужички норовили угробить, сухо ответил:
– Извиняй, брат, загостился я у вас. Да и работать мне надо, а у тебя с утра шум-гам, пациенты болезные. Я лучше к Енгалычеву в гостиницу переберусь. Ты уж прости… Эй! Что ты творишь там, каторга! Это тебе не мешок с мукой!
Георгий, не дослушав, кивнул с непроницаемым лицом и, не удостоив брата рукопожатием, вышел из зала. В глубине души он, конечно, был рад избавиться от Севиных докучливых попыток примирения. Да и сегодня брат мешал бы вдвойне, подумал Родин, вспомнив про Ирину.
После недолгой прогулки по темнеющим улицам они расположились в гостиной у Георгия и отогревались с мороза горячим чаем, щедро приправленным крепким бальзамом.
Поглядывая украдкой на Ирину, Родин невольно сравнивал ее с Анютой, медсестрой из земской клиники. Конечно, юная румяная Анюта боготворила Георгия и наслаждалась, как праздником, каждой минутой, проведенной рядом с ним. Но куда ей было до изысканной и тонкой красавицы Ирины, которая наконец сняла холодную маску и сидела теперь рядом на тахте, поджав ноги, улыбаясь и поправляя огненную шевелюру.
– Я ведь тоже сирота, Георгий, – прошептала она, – и знаю, что такое вырасти одной. Моя мама была известной путешественницей, историком и археологом, чуть ли не первой женщиной в России, которая была знакома с Гумбольдтом. Я поклялась превзойти ее и училась стрелять, фехтовать, скакать охлюпкой у лучших учителей… Мама учила меня стрелять, и знаете, ее подарок, винтовочный патрон, я всегда ношу с собой. Это символ того, что надо уметь не только любить, но и стрелять, так говорила мама.
– Ирина… вы прекрасны…
– Георгий… мой милый Енюшка… я простая, совершенно обычная женщина… Могу ли я поверить в то, что вы меня любите… Сон… Мне это снится…
Нянюшка смотрела на прекрасную пару в приоткрытую дверь и утирала слезы. Клавдия Васильевна всю жизнь жалела вихрастого мальчонку, носившего на себе бремя смерти матушки. Все братья осиротели, но только его она любила больше всех, только ему тайком подкладывала в карманы штанишек леденцы и разные приятные мелочи вроде глиняных дудочек, обрезков цепей или красивых камушков. Всю свою жизнь Клавдия Васильевна мечтала понянчить деток своего Енюши, но ни одна из его зазнобушек в их доме почему-то не задерживалась.
Нянюшка не знала, надолго ли столичная красавица Ирина вошла в жизнь Георгия, но она видела, какими глазами тот смотрит на нее, и потому была готова поддерживать его во всем. А вот что оказалось – тоже сиротинушка. Может, найдут друг друга две бедовые головы, поддержат, и сплетется одно могучее дерево из двух подрубленных…
Клавдия Васильевна направилась в свою комнатушку, где в обшарпанной деревянной шкатулочке с резными узорами хранились милые ее сердцу безделушки: иконка-образок с изображением святой Клавдии, нательный крестик покойного мужа, прядки волос всех трех братьев и тот самый золотой кулончик в виде сердца, что подарил ей Сева.
Без колебаний выцепив огрубевшими, но все еще ловкими пальцами кулон из шкатулки, нянюшка вернулась в гостиную, где Георгий и Ирина с аппетитом поедали ее ватрушки, запивая их горячим чаем.
– Возьми, деточка, на добрую память, – сказала нянюшка, протягивая золотое сердце Ирине. – Мне такую красоту примерять не по возрасту уже, да и окромя крестика я никогда ничего не носила на груди…
– Что вы, Клавдия Васильевна! – Ирина всплеснула руками, покосилась на Георгия и зарделась. – Это очень дорогой подарок, я не могу его принять!
