Я был настолько занят нашими розысками, что мои обычные развлечения потеряли в моих глазах всякую прелесть. Это дошло до того (к большому удивлению моих родителей), что я впервые не пошел в кино в среду вечером. Мои джазовые пластинки меня раздражали, и забвение, которому они были преданы, наводило на разные размышления моих соседей. Я больше не покупал газет, так как иллюстрированные рассказы внезапно стали мне смертельно скучными. По поводу «скубиду»[3], имевшего в этом году в школе бешеный успех, я только пожимал плечами и считал его глупой забавой.
К школе я оставался равнодушным больше, чем когда-либо. Если бы война двух Роз[4] превратилась даже в войну двух сортов капусты, я интересовался бы ею никак не больше. Что касается муссонов, пассатов или прочих ветров, то могу сказать, что отношение мое к ним было ни холодным, ни горячим. Короче, никакие предметы меня не интересовали, кроме одного — физики.
Этот предмет удивительно увлек меня. Я вслушивался в объяснения учителя физики г-на Лапрада с напряженным вниманием, с расширенными зрачками, затаив дыхание, уверенный, что между законом Авогадро и изменениями состояния чистого вещества и различными явлениями излучения имеется внутренняя связь, которую необходимо было раскрыть. И, странное дело, я не только с возрастающим интересом следил за ходом опытов г-на Лапрада, но и начал прекрасно понимать порой сложные физические явления и выражающие их формулы.
Новая страсть настолько овладела мной, что однажды я дошел до того, что поднял руку, желая ответить на только что поставленный вопрос учителя физики. Такого случая не помнили в нашем классе, и по взглядам моих одноклассников я понял, насколько мой поступок показался им возмутительным. Я сильно покраснел и, правильно ответив на вопрос (что всех уже совершенно ошеломило), стал ругать себя, как мог, дав слово удерживать себя в будущем от подобных несвоевременных порывов, которые могли только навести на подозрение и раскрыть тайну нашего следствия.
Надо сказать, что от Бетти не поступало никаких обнадеживающих известий, и наше следствие шло медленно. Я уже не находил больше средств, чтобы поддерживать энтузиазм моих «сыщиков», в особенности Боксера и Мяча, у которых было намерение «свернуться». Мне же не терпелось действовать, я искал выхода из создавшегося положения и сам решил начать новые допросы.
Во время урока рисования, особенно благоприятного для моих намерений, я завлек Клода Даву в угол класса и засыпал его тщательно подготовленными вопросами.
— Скажи мне, Клод, — спросил я непринужденно, насколько это возможно. — Шантрен… ну, эти заводы компании Сен-Гобэн в Шантрене… где они находятся?
— Чуть дальше Компьена, — ответил мне Клод, проницательно глядя на меня — А зачем тебе?
— Это далеко или нет?
— Да, что ты! Час езды!
— Твой отец отправляется туда каждый день?
А что тебе до того?
— Так, Клод, простое любопытство! Если ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о моем отце..
— Совершенно ни к чему!
— Хорошо! Все-таки скажи мне. Это не то, что выпить море!
— Пожалуйста! Он бывает там каждый день.
— Я представляю, что он управляет массой рабочих..
— Ничего подобного! Шантрен — одно из наиболее автоматизированных предприятий Европы…
Что значит «автоматизированных»?
— Ну как бы сказать… все производство автоматизировано! Есть агрегаты и приборы, контролирующие их работу.
— Ну тогда, что же делает твой отец?
— Ну, вот еще!
Ты смешишь меня, Клод! По-твоему там все производится само по себе, и тут же ты говоришь, что твой отец ездит туда каждый день. Что же тогда он там делает?
— Ну, если я тебе скажу, что он проверяет контрольные приборы.
Что это значит проверять контрольные приборы?
— Он с несколькими техниками ведет наблюдения и исправляет приборы, когда возникают какие-либо неполадки…
— А устройство контролирующих приборов… электронное?
— Что ты на меня уставился? Да, электронное! Что удивительного?
— Электронное… что это значит?
— Я ничего не знаю. Спроси у моего отца!
Вот ослиная голова! Хорошо, я спрошу его. И может быть раньше, чем ты предполагаешь! Но все-таки, скажи мне… что производит этот завод?
