Дело академика Вавилова - страница 59

Выступал на той сессии и академик Вавилов. Но доклад его, умный, честный, как всегда богатый интересными фактами, не удовлетворил ни друзей, ни врагов. И те и другие видели, что ученый только обороняется.

Интересно, что, когда доклад Вавилова обсуждался предварительно в ВИРе, ведущие сотрудники института сделали своему директору специальный «наказ»: «Дать веское слово на сессии по поводу полемики. Его ждут все. Это общее мнение собрания». Вавилов наказ не выполнил. Его поразили и изумили беззастенчивая ложь лысенковцев, их вопиющая необразованность в элементарных вопросах биологии. Надо было уличить их в элементарном жульничестве, указать на безнравственное, антиобщественное поведение тех, кто передергивает в опытах и крушит своих противников с помощью политических доносов. Однако такая форма дебатов была Николаю Ивановичу глубоко противна. Обстановка научной сессии обязывала спорить только по научным вопросам и ни в коем случае не переходить на личности. Перешагнуть этот рубеж академик Вавилов не мог, не умел. «Он был совершенно неспособен к тому, что мы называем борьбой. Он был ученый, и все» — так три десятка лет спустя охарактеризовала своего учителя бывшая сотрудница ВИРа Александра Алексеевна Зайцева. Однако, заговорив о дорогой его сердцу генетике, Николай Иванович ясно показал лысенковцам: тут он не уступит. «Законы Моргана и Менделя мы считаем основой нашего понимания наследственности. Других равноценных теорий мы пока не видим и потому отходить от современной генетики не имеем оснований». Вернувшись в Ленинград, Николай Иванович на общем собрании сотрудников ВИРа снова повторил: «Была попытка поколебать здание современной экспериментальной генетики, связать ее с антидарвинистскими тенденциями. Думаю, что общее впечатление таково, что здание генетики осталось непоколебимым, ибо за ним стоит громада точнейшей проконтролированной работы. Здание экспериментальной генетики можно опровергнуть только точнейшими же экспериментальными данными. Пока их нет — генетика существует».

Конечно, вся эта критика никаких последствий не имела: Лысенко находился в зените славы и «всенародного» признания.

Впрочем, нет, кое-какие последствия возникли. После 1937 года ряды искателей правды начали редеть. Скончался непрерывно подвергавшийся травле академик Н. К. Кольцов. Выехал из СССР Герман Меллер. Он поехал в Испанию и принял участие в боях за Мадрид. Были арестованы и расстреляны президент ВАСХНИЛ А. И. Муралов, вице-президент А. С. Бондаренко, академик Г. К. Мейстер — все те, кто в 1936 году позволяли себе усомниться в безгрешности идей Лысенко. Исчезли в недрах сталинской машины уничтожения такие крупные генетики, как Левит и Агол.

Было объявлено, что аресты не имеют никакого отношения к предшествовавшим научным спорам, но последовательность, с которой карательные органы арестовывали сторонников Вавилова (в том числе сотрудников ВИРа) и не изъяли ни одного явного лысенковца, заставляет усомниться в том, что перед нами просто случайность. Эта закономерность не ускользнула от глаз Вавилова. В 1937–1938 годах Николай Иванович уже ясно увидел всю глубину своей ошибки. Он обманулся не только как человек, но, что было для него важнее, как ученый. Никто из близких не услышал по этому поводу шумных иеремиад. Просто сотрудники заметили, что с некоторых пор директор ВИРа стал упоминать имя Лысенко только в официальной переписке и лишь в случаях крайней необходимости. И только обращаясь к старому другу Меллеру, в письме, которое было послано из Ленинграда в Мадрид в разгар гражданской войны, Николай Иванович признается: «Недавно я и проф. Мейстер побывали в Одессе, чтобы проверить работу по развитию растений, проводимую Лысенко. Должен заметить, что убедительных доказательств там слишком мало. Раньше я ожидал большего». Это в стиле Вавилова. «Николай Иванович был очень доверчив и снисходителен к людям, — вспоминает профессор Е. Н. Синская, — но до известного предела. Если он сталкивался с поступком человека, который он никак не мог принять или оправдать, такой человек переставал для него существовать. Николай Иванович умолкал о нем навсегда, но ни злобы, ни раздражения не высказывал».