Дело академика Вавилова - страница 111

Шрифт

Интервал

Академик Лысенко? Не ошибается ли бухгалтер Пучков? Не смешивает ли события различных исторических эпох?

Включаем магнитофонную запись: «Николай Иванович… очень беспокоился за судьбу своих учеников. Их было, выдающихся, четыре человека (фамилии я забыл). Он говорил, что это будущая слава нашей родины. В своих высказываниях о Лысенко Трофиме Денисовиче говорил, что это аферист от науки, который вводит в заблуждение наше правительство ради своей карьеры и властолюбия. Объясняя в своих лекциях в камере теорию гомологических рядов, он сопоставлял эту теорию с авантюристскими опытами Лысенко, которые могут принести неисчислимый вред сельскому хозяйству, растениеводству и животноводству родины. Николай Иванович был убежден, что он — жертва этого афериста от науки». Бухгалтер Пучков не ошибся…

О чем еще говорили между собой смертники?

«В тысяча девятьсот тридцать шестом — тридцать седьмом годах, когда Сталин выдвинул лозунг о достижении валового сбора зерна 5–6 миллиардов пудов, он, Вавилов, выпустил статью в журнале «Вестник социалистического земледелия», где приводил примеры, когда старая Россия, по данным земства, собирала по 10–13 миллиардов пудов зерна. Вавилов считал, что при современной технике мы должны собирать не меньше. После опубликования этой статьи его как президента Академии (тут Лозовский ошибается, Вавилов с 1935 года был не президентом, а вице-президентом ВАСХНИЛ. — М. П.) вызвал в Кремль Молотов. Во время беседы в кабинет через боковую дверь вошел Сталин. Не здороваясь с присутствующими, Сталин произнес: «Академик Вавилов, зачем вам нужны пустые фантазии? Помогите нам получить устойчивый урожай в 5–6 миллиардов пудов. Нам этого достаточно». И, дымя своей трубкой, не попрощавшись, Сталин вышел из кабинета Молотова».

И еще один рассказ запечатлелся в памяти однокамерников Вавилова.

«Перед самым арестом в 1940 году Николай Иванович был вызван в Кремль. Он не знал, кто его пригласил, просидел 10–12 часов и не был никем принят. Сопоставляя первый и второй эпизоды в Кремле, он понял, это начало конца.

…В камере смертников пробыл Вавилов в общей сложности около года. За это время обитателей тюремного подвала ни разу не вывели на прогулку. Им было запрещено переписываться с родными, получать передачу. Их не только не выпускали в баню, но даже мыло для умывания в камере было им «не положено». О книгах и говорить нечего»…

Несколько раз Вавилов обращался к начальнику тюрьмы: просил облегчить режим; выяснить его дальнейшую судьбу, ведь Берия через своих посланцев обещал ходатайствовать о помиловании. На все просьбы старший лейтенант Ирашин отвечал коротко: «Пришлют из Москвы бумагу — расстрелять, расстреляем; скажут — помиловать, помилуем». Начальник тюрьмы не обманывал своего узника: по бумагам приговоренный к высшей мере наказания академик все еще оставался «за Москвой» и только Москва могла решить, что с ним делать. К весне 1942 года, однако, состояние Вавилова настолько ухудшилось (он тяжело заболел цингой), что даже исполнительный служака Ирашин смилостивился: смертнику разрешили написать письмо Берии.

Письмо это — густо исписанный с обеих сторон большой лист с датой 25 апреля 1942 года — видел я в первом томе следственного дела № 1500. Рядом в дело был вшит экземпляр, специально перепечатанный для Берии. В обращении к «глубокоуважаемому Лаврентию Павловичу» академик Вавилов повторяет историю своего ареста, напоминает, что «на суде, продолжавшемся несколько минут в условиях военной обстановки», им, Вавиловым, было заявлено категорически о том, что это обвинение (измена родине и шпионаж. — М. П.) построено на небылицах, лживых фактах и клевете, ни в какой мере не подтвержденных следствием». Далее Николай Иванович напоминает о тех беседах, что вели с ним посланцы Берии в Бутырской и Внутренней тюрьме НКВД. Но главное в письме — мольба о возвращении к труду. Пусть не на свободе, пусть за решеткой, где угодно, только бы работать. «Мне 54 года, имея большой опыт и знания в особенности в области растениеводства, владея свободно главнейшими европейскими языками, я был бы счастлив себя полностью отдать моей родине, умереть за полезной работой для моей страны. Будучи физически и морально достаточно крепким, я был бы рад в трудную годину для моей родины быть использованным для обороны страны по моей специальности как растениевод в деле увеличения производства растительного, продовольственного и технического сырья…» И снова: «Прошу и умоляю Вас о смягчении моей участи, о выяснении моей дальнейшей судьбы, о предоставлении работы по моей специальности хотя бы в скромнейшем виде (как научного работника — растениевода и педагога)…»