По всему выходило, что таковая могла быть в случае наступления на город. Но в небе всё спокойно, да и артиллерийской канонады не слышно. Да и даже до тупых голов корпоратовского пушечного мяса дошло бы, что в такой момент не до веселья.
Нет, дело не в наступлении. Тогда в чём? Бессмысленный акт устрашения, повлекший за собой разгул карателей в городе? После того, как король Идиллии выложил за жизни своих граждан кругленькую сумму, Костас не верил, что он подвергнет жизни идиллийцев такой опасности ради бессмысленного жеста.
А вот гибель Даны и Грэма вполне возможно на совести доминионских диверсантов. Они могли узнать, что раскрыты и нанести удар первыми.
Напоминание о смерти дочери сдавило сердце безжалостной когтистой лапой, но Костас усилием воли вернулся мыслями к тем, кого ещё можно спасти. И чем дольше он размышлял, тем больше убеждался, что смерть Прокофьева — дело рук Шеридана. Именно он получал власть над городом и жизнями горожан. А корпораты, как успел убедиться Костас, любили распоряжаться чужими жизнями.
И предавать.
Возможно, дела на фронте идут не слишком хорошо и Шеридан готовит почву для торга: сдать Зелар без боя в обмен на собственную безопасность и свободу, или приковать идиллийцев к бронетехнике и домам, используя как живой щит.
Мерзость, вполне в духе карателей Консорциума.
Костас встал и подошёл к окну, с удивлением осознав, что уже почти утро и над домами алеет полоска рассвета.
На площади перед комендатурой под присмотром сержанта-карателя возились роботы, собирая П-образную конструкцию. На такой подвешивали за руки приговорённых к «усиленной» порке — при «обычной» просто раскладывали на скамье. Но для чего Шеридан приказал установить это сооружение на площади? Раньше оно стояло во дворе комендатуры, подальше от эмпатов. И кого хреновы ублюдки собрались пороть? Что-то подсказывало, что не своих же провинившихся собратьев.
Костас преисполнился самыми чёрными подозрениями.
Но реальность оказалась куда хуже. Через пару часов — точнее Костас сказать не мог, так как хронометр у него отобрали, — после установки конструкции на площади начали собираться идиллийцы. Растерянные, недоумевающие люди приходили на площадь группами и по одному, остановивливаясь перед ощетинившимся штыками оцеплением карателей.
Площадь заливало золотом и чернотой праздничных нарядов. Из неплотной, рассеянной толпы вышла вперёд девушка с знакомой Костасу разноцветной короткой стрижкой. Супруга Зары, имени которой он так и не спросил. Вспомнил только диковинное слово, которым её называла Арора — соуль. Эта самая соуль, отчаянно жестикулируя, втолковывала что-то одному из карателей, то и дело указывая на комендатуру. Корпорату, очевидно, надоело слушать докучливую горожанку и он без затей, с обыденной жестокостью ударил её прикладом в живот.
Это было ошибкой.
Боль волной разошлась по эмпатам, валя их с ног. Над площадью раздались многоголосые крики. Досталось и корпоратам, неожиданно ощутившим удар, от которого не спасала броня.
Каратель решил проблему привычным способом, выстрелив в голову скорчившейся от боли соуль Зары. Это словно сорвало створ с плотины: кто-то из штрафников, невольно переживших чужую смерть, открыл по толпе шквальный огонь в упор. Вслед за ним, падая и корчась от боли, открыли беспорядочную стрельбу и остальные каратели. скошенные идиллийцы падали вповалку, один на другого.
Казалось, от криков раненых и умирающих содрогнулось само небо. Костас закрыл уши, но крики всё равно всверливались прямо в мозг, сводя с ума. И несмотря на то, что Рам был далеко за пределами воздействия идиллийской эмпатии, казалось, что он чувствует весь тот кошмар, что творился на площади.
Полковник никогда не был малодушным и трусливым человеком, но сейчас ему очень хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть творившуюся бойню. Но вместо этого он отнял руки от ушей, вцепился в прутья решётки так, что побелели костяшки, и смотрел, не моргая. Смотрел и запоминал то, за что заставит ответить Шеридана. То, что до конца жизни будет возвращаться ему в ночных кошмарах.
