Алика новость не удивила, он допускал, что с прокурором у них нечисто, но все-таки напрасно она туда звонила, как бы не вышло еще хуже. Если бы Мусаев там работал, то это его бы хоть как-то сдерживало, а если не работает, то тормозов никаких.
— Алик, давай вместе пойдем, и все, как есть, расскажем. Прокуратура поможет.
— Поможет, конечно, — согласился Алик, — но сначала они мне кишки выпустят. А я, как ты знаешь, жениться хочу.
Они везде — племянники, дяди, тети, братья Мусаевой, и везде воруют тысячами, десятками тысяч, у каждого из них уйма денег, это они устанавливают цены на дефицит, развращают людей своими деньгами, своими ценами — дачу за двадцать тысяч, «Волгу» за тридцать, краденого им не жалко, это они придумали застольный тост — было бы здоровье, а остальное мы купим. Плодожорки. Весной Алик с Вахом ездили на дачу к Мусаевой, двухэтажный домина с подвалом, с погребом и с бассейном. Разводили килограмм табака на ведро воды, добавляли мыла и опрыскивали яблони от плодожорки. Она ему представлялась толстой жирной гусеницей с огромной пастью, способной заглотить яблоко величиной с кулак, хотя на самом деле — мелкий червячок. Мелкие, но все пожирающие племянники Мусаевой ползут по телу страны с юга на север и с запада на восток, по долинам и по взгорьям, по дорогам железным и воздушным. Травить их надо, но чем? Разведи табак с мылом, они табак выловят, тебе же его продадут втридорога, а твоим мылом тебе же шею намылят.
Сначала они его обманули, втянули, что было, то было, но Алик все-таки раскумекал, что к чему, и вовремя стал честным и несгибаемым. Магазин он поджигать не будет, бутылки собирать не станет. Пускай они его убьют, но Жанна будет помнить честного человека.
— Ладно, Жанна, мы с тобой пойдем в прокуратуру, я тебе обещаю. Только не сегодня. — Алик решительно, категорически и молниеносно поднялся. — Вечером увидимся, Жанна, пока. — И пошел твердым и широким шагом в поход на Мусаеву, в контратаку на превосходящего силами врага.
Чем платить за возврат к честной жизни? Нечем. Две шестьсот на нем висят, а возмещать нечем, денег у него нет, значит, плати свободой, плати разлукой с любимой девушкой, — вот какую цену установили для него плодожорки.
Он пришел к Мусаевой, предварительно в дверь тук-тук, как положено. Она смотрела на него сочувственно, она жалела его прямо-таки как мать, но теперь-то он знал — она его отдаст под суд, отправит на самую позорную казнь, не моргнув своими желтыми, своими лживыми глазами и будет приговаривать при этом: я тебе хочу помочь, дарагой.
— Вчера мне угрожали тюрьмой, — сказал Алик. — Двадцать четыре часа дали на размышление.
— Кто тебе угрожал? — возмутилась Мусаева. — Почему со мной вопрос не согласовали?
— Ваш муж угрожал, прокурор. А я молчать не буду.
— Какой муж, какой прокурор? Язык у тебя без костей, да-а?
— Ваш муж не прокурор, а бандит.
— Да кто тебе сказал, что он прокурор? Я тебе говорила? Ты от меня хоть один раз слышал? — еще больше возмутилась Мусаева.
Нет, она так ни разу не говорила, но каким-то путем создала общее мнение, весь магазин уверен был, что муж ее сотрудник прокуратуры, никто даже не сомневался, может быть, кроме Ваха.
— Он совсем не прокурор, ты что, дарагой, он совсем больной человек, у него язва желудка и двенадцатиперстной кишки, у него была очень трудная жизнь, ты не знаешь, у него было… — Мусаева едва удержалась, чтобы не сказать, что у него было пять судимостей, и уголовный кодекс он знает не хуже любого прокурора, что верно, то верно.
— Последнее слово подсудимого! — торжественно и громко, пусть его слышат за прилавком, пусть его слышат и в очереди в торговом зале, пусть отпрянет, как от плевка, Мусаева за своим руководящим столом. — Заборные листы подписывать не буду! Магазин поджигать не буду! Концерт аякталды! — Затем, словно выключив себя из розетки, Алик шагнул ближе к Мусаевой, оперся обеими руками о стол и сказал ей с мольбой, негромко и откровенно: — Я буду работать с утра до ночи, все сделаю, давайте мне дефицит, то-се, анау-манау, день и ночь буду работать, чтобы покрыть недостачу. Давайте!
