— Принцип мушкетеров я соблюдаю, — упрямо сказал Малышев.
— Ой ли! — усомнился Сиротинин. — В наших условиях это не всегда возможно, да-алеко не всегда!
— Бывают, конечно, ситуации, но не такие же, чтобы здорового мужика уложить с кризом.
— Капля долбит камень, Сергей Иванович. Капля, мелочь. Наша задача, ваша прежде всего, каплю сию обнаружить и источник ее уничтожить, ни дна ему, ни покрышки, чтобы мелочи перестали долбить. У вас есть дети?
— Дочь, — сказал Малышев, подивясь его догадливости. А может быть, он уже знает про Катерину? Или уже видел ее? И не в той ли кофточке с английскими каплями — тьфу, буквами? Впрочем, кому не ведомо, что такое современные дети, сколько они доставляют хлопот.
— У меня тоже дочь, — сказал Сиротинин и лицо его стало мягче, блаженнее, что ли. — Настенька. Если бы у меня ее не было, я это понял уже в семьдесят лет, если бы ее не было, то грош цена всей моей жизни, простите меня за банальность. Она мне все осветила, Настенька! Нынче перешла в десятый класс, учится посредственно, но меня это, по ее словам, не колышет, потому что она талантлива, она балерина в Народном ансамбле Дворца культуры комбината.
Малышев про Настеньку слышал, он мог бы сказать Сиротинину мнение Катерины — божьей милостью балерина, — но промолчал. Его семья знает про дочь Сиротинина, а вот семья профессора ничего не знает про дочь Малышева — «у вас есть дети?» — и это задевало его самолюбие. Впрочем, всегда как-то виднее семьи тех, кто повыше в должностях и званиях, это естественно. Он пытался представить себе эту Настеньку, существо, видимо, легкомысленное, поскольку она ни словом не обмолвилась со своим папочкой о Катерине, тогда как Катерина, существо тоже не слишком серьезное, прожужжала о ней все уши.
— Приходит поздно, жена спокойна, а я трепещу, воображение рисует мне страшные картины, будто ее обидели по дороге, ночь ведь, темнота, или в автобусе к ней пристали пьяные, я ей всякий раз на такси даю, монеты двухкопеечные для нее коплю, чтобы она непременно звонила, если задерживается. Три вечера в неделю у меня — массаж эмоций. Пока жду ее, ничем не могу заняться, мечусь по кабинету, готов по потолку ходить, все шаги на улице различаю — не она ли? Скоро ли? Священное писание вспоминаю: чего мы страшимся, то и случается. Молюсь — господи, охрани ее, защити! Наконец, звонок, я бросаюсь к двери, вижу ее и счастлив необыкновенно! Никто не дарил мне такого облегченного вздоха.
Малышев тоже ждет свою дочь в те же вечера по вторникам, четвергам, субботам, что и Сиротинин, иногда они вместе ждут еще и по праздникам, в День металлурга или в День строителя, когда ансамбль выступает с концертами, но Малышев не так уж чтобы очень волнуется. Занимается обычно своим делом, хотя и не совсем спокоен, но не мечется, по потолку ходить не собирается, — однако же криз почему-то не у Сиротинина, а у него…
— «Тебя провожают?» — спрашиваю. «А как же!» — и личико ее сияет от моей заботы, она тоже счастлива от коего ожидания, от эманации моей радости при виде ее. «Насколько регулярно тебя провожают?» — «Ой, папочка, настолько, что не могу отвязаться, я им конкурс устрою «а ну-ка, мальчики»!»
— Она у вас хорошенькая? — спросила Алла Павловна.
Сиротинин руки воздел выше плеч, словно перед присягой:
— Она прелестна. Допускаю, отец субъективен, но она само очарование.
— Ой, смотрите, Николай Викентьевич! — сказала Алла Павловна тоном: допрыгаетесь, довосхищаетесь.
— Понимаю вас, но она естественна, как птенец, как ручей, как сама природа. С ней ничего дурного никогда не случится, я все пойму, как надо, и все приму.
Малышев не знал, провожают ли Катерину, и не спрашивал ее. Мать за нее волнуется больше, тоже снабжает ее двояками и просит звонить. В этом смысле заботы родительские одинаковы на всей планете, тревоги за них глобальные. А они все равно сами по себе растут, своенравные и безудержные.
— Может ли она оставить балет ради меня? Нет, не может, и я об этом не прошу. Меня это сначала тревожило, а потом стало радовать. Я не сразу понял магию балета, а когда вник, ощутил его волшебство, я сам был готов танцевать, я открыл, что балетный ген ей через меня достался. В танце своя поэзия, своя философия, я радуюсь, что познал еще один вид наслаждения! — Глаза у Сиротинина блестели, он явно увлекся, забыл будто, зачем приглашен, и благодарен был слушателям, то на Малышева смотрел, то на Аллу Павловну. Она внимала, как показалось Малышеву, без особого интереса, терпеливо-вежливо, беспокоясь, видимо, за своего больного, — балет балетом, но здесь гипертония, профессор, что вы нам можете сказать о кризе?
