— Не хватит ли? — сказал Зиновьев, теряя уже терпение. — Пора подвести черту.
— Фигня, — отозвался старец. — Надо семь как минимум, иначе не комплект. Чего там у тебя еще есть, пошарь во лбу? Только чтобы верняк, актуальное.
Зиновьеву тут и думать не надо, чего-чего, а такого добра у него навалом.
— «Ты мне, я тебе», — предложил он. — Иначе говоря, любовь к ближнему, если по-старому.
Старец охотно принял эту максиму, мало того, поставил ее на первое место, затем, возвратясь к столу, сказал:
— Утрясем вопрос и провентилируем тики-так. — Похлопал себя по карманам, ища закурить, вытянул пачку «Кента», щелкнул зажигалкой «Ронсон», выпустил дымок, и пижонское колечко сизым венцом повисло над его головой, как на картинке Жана Эффеля.
— Вы, я вижу, на земле побывали на грешной и вкусить кое-чего изволили, — заметил Зиновьев.
— А как же? Ближе к массам. Нельзя отрываться, изучать надо нужды, потребности и чаяния.
— Надо бы людей к порядочности призвать, совесть окончательно потеряли. — Возможно оттого, что подобная фраза была Зиновьеву не совсем к лицу, она как бы свернулась в нуль и легким таким флером ускользнула в космическое пространство, не задев головы старца.
— Толкуют, вишь ли, что бога нет, что он умер и всякую-такую лапшу на уши вешают. А я докажу! Это вы там умираете да не сдаетесь, а я гибкий, тики-так. — Он самодовольно ухмыльнулся и выпустил еще два колечка дыму.
Зиновьев тяжело вздохнул, не видя признаков для своего утешения. Старец на земле насмотрелся, наслушался, принял все некритически и решил возглавить движение вместо того, чтобы поставить ему заслон. Пошел на поводу у толпы ради дешевого авторитета.
Зиновьев с тоской огляделся — куда теперь обращаться за помощью, кому высказать покаяние и попросить всепрощения? — увидел, наконец, сковороду пресловутую, но, бог ты мой, в каком она состоянии? Бесхозный инвентарь, осиротело пустынный, с ошмотьями горелой ржавчины в сизом полумраке заброшенности; с дальнего его края доносилось слабое шарканье метлы, словно по асфальту. Зиновьев вгляделся и сквозь облачко рыжей пыли различил призрачное созданьице с острыми крылышками за спиной, вот оно взмахнуло метлой — звякнула и покатилась пустая бутылка, еще взмахнуло — затарахтела консервная банка, облачко вздымалось и отходило в сторону, и одно, и другое, и третье.
Старец между тем докурил сигарету, загасил ее о подошву и щелчком пульнул окурок в пустоту.
— Сатане теперь кранты, дорогуша, конфронтации никакой. А что помогло? Связь с земными нуждами помогла. Не отрывайся, познавай, изучай запросы — такая, вишь, злоба дня.
— А кто тебя надоумил, как не я? — возмутился Зиновьев. — Хотя бы спасибо сказал.
— Спасибо, дарагой. Ты мне, я тебе. Хошь, судьбу предскажу?
С поганой овцы хоть шерсти клок. Зиновьев увидел сбоку полки с тяжелыми фолиантами, полная батарея от «А» до «Я», корешки кожаные с выпуклыми полукружьями, и на них бронзовые буквы — «Книга судеб», — прочитал Зиновьев, склонив голову набок.
— Как твое фамилие? — спросил старец.
Раньше знал, маразматик, досконально все.
— У тебя склероз, дед, переходи на сыроедение.
— Ничто человеческое мне не чуждо, страдаю провалами.
Он опустился, — вот в чем главная его беда, — до земной нужды снизошел, пал долу. Люди тянутся к небесам неспроста, в космос взмывают по извечной тяге к возвышенному, а эта орясина старая, наоборот, опустилась до простого смертного и слышишь теперь, что боронит? Вместо того, чтобы взять человека за уши и тянуть из рутины на высоты духа, он сам скатился и погряз в болоте, поддался заразе разложения и подобающе принарядился, каналья.
— Стадо без пастыря разбредется, — сказал ему с упреком Зиновьев. — Вести же надо его.
— Хочешь, чтобы я зазнался? — подозрительно спросил старец. — Чтобы оторвался? Хрен тебе. Я демократичный и общедоступный. А стадо из отдельных голов состоит и каждая запрограммирована и внесена, куда надо, все тинь-тили-линь. Как фамилие, спрашиваю?
— Так для чего ты сидишь тут? Вахтером устроился, синекуру нашел, халтуру?
— В длинной поле запутаешься, длинным языком удавишься, — беззлобно парировал старец. — Подай фолиант.
