Нужна очень уважительная причина, чтобы снять с него долг и дать ему право. Может ли криз стать причиной, лишить долга и дать право? Нет, брат, он как раз показатель твоего бесправия, знак бессилия что-либо изменить. Терпи дальше, дождешься второго криза и тогда будет в два раза больше резона принять решение. Какое? Он не знает. «Если бы мужик не терпел, а сразу лопался от беды, как чугун, тогда бы и власть хорошая была». Какой мужик имеется в виду — муж? Да и муж в числе прочих, поскольку он под властью семьи. Брак — это связанность, привязанность, семейные узы. Но брак условен, бывает долгим и коротким, верным — неверным, счастливым — несчастливым; даже незаконный брак — тоже власть: мы отвечаем за тех, кого приручаем.
А предательство безусловно и только под знаком падения.
Но ты уже сам предан — твоими артериями, сосудами, твоим сердцем!.. Предан, но остаешься верен жене, дочери, семье, тобой созданной, тобой охраняемой, опекаемой. Ты верен двадцати годам, совместно прожитым, верен чужим надеждам. Хотя и своим тоже. Верен времени, жене, работе и государству, — без награды и даже без мысли о чем-то подобном.
А может быть, криз твой и есть награда?
Награда — это оценка, а криз просто итог чего-то и положительно его никак не оценишь. Тем не менее, чем больше у него будет кризов, тем большей станет необходимость выйти из подчинения, стать неподвластным…
Пришла с улицы Алена, пудель ринулся обнюхивать Малышева, прыгал, болтал, ушами, балдел, на зависть беспечный, резвый. Алена бегала за ним, ловила, тискала, вынуждала пса лаять и огрызаться.
— А вы когда к нам придете? — спросила Алена, когда Малышев уже стоял у двери. Милая такая девочка, ясноглазая, белозубая, не сознает своего обаяния, того, что ребенку нельзя отказывать, если он так просит.
— Скоро, — пообещал Малышев, — скоро приду, Алена. — Погладил ее легонько по волосам, а она приникла к его руке, приняла его жест, терпеливо смотрела исподлобья, пока он гладил, и тут же, едва он убрал руку, тряхнула головой, как бы освобождаясь от его прикасаний, сверкнула улыбкой и поднесла ему пуделя, чтобы он и с ним попрощался.
А Катерина собак не любит, у нее аллергия, и погладить ее по голове нельзя, отстранится резко — «папуля, несовременно!»
Алла Павловна вышла его проводить, он думал, за порог, — нет, прошли вместе под аркой, а потом до угла длинного дома и опять по улице. Темно уже, поздно, фонари на столбах и автомобильные фары напомнили ему тревожный сон с трассами света, с гонкой. Сейчас огни спокойные и отчетливые, они его не оттолкнули, мало того, он будто укротил их, подчинил себе… Потом он проводил ее обратно до арки, распрощались.
— Можно мне опять до угла? — спросила она и как-то жалко, не по-своему улыбнулась. Дошли до угла, показалось такси с зеленым глазком, она кивнула Малышеву, мол, останавливай, он только пожал плечами — зачем? Успею. Снова пошли обратно к арке и так, наверное, раза четыре. Потом она быстро ушла, словно торопясь унести какое-то свое опрометчивое решение. А может быть, все ждала-ждала каких-то его слов? Нет, не надо подозревать ее в такой уж практичности, нет, она другая. Загадочная, как ее терапия. Но он теперь знает ее дом и семью, представить может, куда она возвращается после работы, где и с кем проводит свои вечера. Она скрылась, а он еще постоял в темноте, в тишине, посмотрел на край неба, срезанный полукружием арки, — и тоска его одолела, сознание и неправоты своей и бесправия своего, беспомощности, и жалость к ней, и сострадание.
Но больше, почему-то, к себе. Счастья ему хотелось — себе, ей, всем-всем другим — только счастья. Но на свете счастья нет, как ты слышал, а есть покой и воля. «Покоя нет, покой нам только снится». А вот счастье, хоть проблеском, да бывает.
