Кочубей бросился по дорожке, ведущей в город, ему не терпелось пощупать руками волшебный мираж. Он добрался до центральной площади и поглядел на башенные часы, остановившиеся в момент извержения вулкана сотни веков назад. Никого не было видно. Он стал бродить, изучая белые гладкие стены. Вблизи город не стал менее игрушечным. Двери в домах оказались настолько узкие и низкие, что можно было подумать, что тут живет какой-то сказочный карликовый народец.
Наконец припекло солнце, и он решил отведать местного вина. Говорят, сам папа Римский использовал для причастия вино с этого острова, поскольку его готовили из винограда, выращенного по особой технологии без добавления воды, которой здесь просто не было. Кочубей сел за деревянный стол недалеко от башни с часами. Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, ожидая официанта. Просидел так довольно долго. Открыв глаза, он вдруг увидел напротив себя деда, неслышно подсевшего за стол. Это был старый грек со смуглым лицом, почти лысый, с седой щетиной на подбородке. Дед беззубо улыбнулся и что-то сказал по-гречески. Кочубей попытался переспросить его по-английски, но тот покачал головой и продолжил разговор на родном языке. Кочубей подумал было, что дед хочет выпить, и предложил ему ракию. Но, похоже, тот преследовал совсем иную цель. Он встал и махнул Кочубею рукой, приглашая за собой. Кочубей последовал.
Они протиснулись в узкую дверь, выкрашенную ярко-фиолетовой краской, и оказались в просторном патио. Около входа стояли огромные бочки с виноградом. Стены внутреннего двора облупились, но сохранили сочный оранжевый оттенок. Дед наклонился и поднял с пола два старых стоптанных крестьянских башмака, и протянул их Кочубею. Тот посмотрел на них, нашел в кармане скомканную купюру, сунул ее деду, взял башмаки и вышел на улицу.
* * *
Кочубей вздрогнул и проснулся, его забытье длилось не больше минуты. Голова немного отяжелела от выпитого глинтвейна и послеобеденной лени. Он взглянул на часы – до начала лекции еще оставалось время. Улыбка растянула его лицо: эпоха романтизма наконец-то закончилась, и можно было полностью отдаться модернизму. Он со щемящим пафосом предвкусил, как будет вкладывать в молодые умы духовную пищу, и зажмурился от удовольствия. Мимо большого окна кофейни, в которой он так неожиданно заснул, спешили суетливые прохожие. И тут его снова накрыла волна странного расслоения реальности. В последнее время такие приступы «картонности», как он сам их формулировал, стали посещать его все чаще и чаще. То ли упражнения в трансцендентальной философии оказывали не самое благоприятное воздействие, то ли серый московский ноябрь способствовал подобным эффектам. Он встал из-за стола, потянулся и пошел к выходу.
Он любил пройтись до работы пешком, поплутать по арбатским переулкам и выйти на мост, переброшенный от Храма Христа Спасителя в Замоскворечье. Каждый раз он зависал над Москва-рекой, чтобы взглянуть на растворенную в сером небе сталинскую высотку – было в ней что-то неуловимо ностальгическое, почти как в индоевропейской мифологии, которой он с таким упоением отдавался. Вот и сейчас, глядя на этот псевдоготический замок советского пошиба, он явственно ощутил, как вместе с воздухом в него входит нечто похожее на реальность. Однако картинка действительности не переставала быть искусственной, хоть и начала наполняться жизнью. Ему вдруг открылась поэзия серости: сейчас занавес откинется, а там свет. Но серая пелена не отдергивалась, а лишь пропускала слабое свечение. Вот именно такие моменты он и называл картонными, потому что слишком болезненным было осознание декораций. Но самое мучительное в этом состоянии – смотреть на прохожих и понимать, что все они живут внутри этих декораций действительности, что они счастливы или несчастны не от того, что мир нереален, а по каким-то другим причинам, не имеющим отношения к смыслу бытия.
Пятна первого снега, свинцовое граффити сырости, а может, это картина с разлитой краской?
Оторви холст действительности, дыши серостью – она вкусная, с запахом истины.
