— Видите ли, — прошептал он, — я так накачан лекарствами, что ослаб. В умственном смысле, я имею в виду. Я едва сумел разобраться, и то не вполне, в собственной брошюре.
— Попробуем, попробуем, — ободрил его Альбини. — Ты представляешь себе, какой это произведет фурор, — добавил он, поднимаясь, — если мы первые выдадим разгадку того, что оказалось не под силу ни одному математическому гению мира?
— Это будет трудно, — возразил Оробете. — Очень трудно, — повторил он, роняя голову на подушку.
Когда несколько минут спустя он очнулся, в комнате никого не было. Он поискал на столике папку, которую оставил ему Альбини, пошарил по одеялу, взглянул на ковер и наконец нажал кнопку звонка.
— Когда ушел товарищ инспектор? — спросил он вошедшую сестру.
Та заморгала, глядя на него с опаской.
— Он сегодня еще не приходил.
— Он только что был здесь и оставил мне папку с рукописью. На расшифровку.
— Сейчас спрошу господина доктора, — сказала сестра, быстро выходя из палаты.
Оробете закрыл лицо руками.
— Мне осталось всего два дня, — пробормотал он. — Если только осталось. Может, один. Может, и того меньше…
Итак, если Альбини не приходил, значит, и не придет, подумал он, а вслух громко сказал, чтобы получше записалось:
— Вероятно, распоряжение отменили… Сначала посчитали, что, если разыщут четыре последние странички, получат в руки решение. Но потом испугались, и их можно понять. Та же история, что с последними словами Эйнштейна и с ответом ему Гейзенберга. Если бы мир узнал, началась бы паника, какой человечество еще не ведало. Жить под постоянной угрозой, что нас вот-вот отбросит назад, во вторичный период! Рассудок не выдерживает, начинаются массовые самоубийства, беспримерный разгул преступности. А так, может, оно и лучше: святое неведение! Все познаваемо, кроме будущего. По крайней мере сейчас, на сегодняшний день, — добавил он, горько усмехнувшись. — Итак, вполне вероятно, что досье, составленное Альбини, все экземпляры брошюры, равно как и магнитофонные записи, будут уничтожены. Повторяю: может, это и к лучшему… Хотя, — продолжил он после паузы, — есть же и другое решение: выпустить меня, чтобы я его разыскал. Он должен быть! — вырвался у него крик. — Как же иначе? И не исключено, что даже где-то здесь, в Бухаресте — если не под одной крышей со мной! Никто не понял того, что следовало понять с самого начала: я не более чем посланник. Предтеча. Я открыл конечное уравнение, не более того. Решения, которое защитило бы нас от последствий этого открытия, я не знаю. Господь дал мне гений математика, но не поэта. Я с детства любил поэзию — но чужую. Мне бы поэтический дар — может, тогда я и нашел бы решение…
Он надолго смолк, потом снова заговорил, повернувшись лицом к приоткрытой двери:
— Но это все пустое. Просто вопрос с самого начала был неверно поставлен: они приняли меня за Другого. За того, кто должен прийти, и очень скоро, чтобы мы не скатились, за долю секунды, до уровня рептилий вторичного периода. Разумеется, в конце концов они умертвили бы и его, но, если бы он успел провозгласить решение, его смерть была бы уроком, а не трагедией.
Это моя смерть — трагедия, потому что я не выполнил свою миссию. Посланник, который не сумел передать послание! Нет, с трагедией я преувеличиваю. Вернее будет назвать эту смерть трагикомической. Трагикомедия ошибок и недоразумений…
Он снова надолго умолк, неотрывно глядя на дверь.
— Что-то они никак его не убедят, — твердым голосом возобновил он монолог. — Бьются с ним сегодня с трех часов пополудни — и вот уже смеркается… Сколько раз они ему твердили: «Таков приказ, товарищ доктор. Дело не только в нас, румынах, не в нашей маленькой стране. На карту поставлена судьба всего мира. В игру вступили все великие державы, с Запада до Востока. Если мы не подчинимся приказу, придут они, и результат будет тот же… И, повторяю, речь не идет о преступлении, это просто-напросто эвтаназия. Как и великий Эминеску, наш гениальный математик потерял рассудок. По крайней мере так значится в рапортах вашего отделения, подписанных профессором Маноле Дрэгичем: мозг Константина Оробете неизлечимо болен. В лучшем случае он проведет остаток жизни в специальном приюте для неизлечимо больных, полупарализованный и слабоумный».
