Юля открывала глаза — все тот же черно-белый, теперь, к вечеру, все более сереющий лес.
А в следующий раз, когда она закрыла глаза, увидела пламя: высокое —до звезд. Целая стена пламени. Это горит деревня. Вечер — и красно и желто освещен снег, по которому идет группа партизан. Они уходят, оглядываясь, от зажженной ими деревни, к лесу, к темной его полосе; тени их, отброшенные пламенем, ползут далеко впереди.
Желто и красно освещены сосны, за которыми стоят партизаны. Они глядят на пожар; их лица раскрашены пламенем; пламя словно бы сменяет гримасу за гримасой на их лицах...
А еще у одного дерева увидела она...
...Солнце, солнце, горячее солнце! На земле им обласкано все до последней травинки. Ослепительно блестит река. На песчаном берегу сидит на корточках спиной к ней девушка и плоско хлопает ладонью по воде. Из-под ладони вода выпрыгивает стеклянными шариками, которые катятся по поверхности, как бусинки.
Открыла глаза — девушка не исчезла. Повела взглядом по лесу — взгляд понес по деревьям тающую девушку, реку, солнце, пока не исчезли: остались деревья, снег...
После сказочно ярких и неправдоподобных видений страшно было снова оказываться среди тех же — неизменно тех! — деревьев и снега.
Уже темнело, и она ясно понимала, что еще одной ночи ей не выдержать.
Шла.
И когда уже совсем стемнело, Юля оказалась на широкой просеке. Даже отшатнулась — открывшееся перед ней белое пространство встало стеной. Стена будто опрокидывалась на нее, наваливалась.
Почти рядом с лесом шел санный след. Свежий. Юля потрогала след, сняв варежку.
Кто? Наши? Немцы? И куда идти? Налево? Направо?
Не могла по следам копыт определить направление— тут нужно умственное усилие, а она не была на него способна. Сидела на снегу, глядя на ясный след подковы, и все не могла выяснить, куда же шла лошадь. Злилась на собственное бессилие, даже всхлипывала, злясь. Потом — с трудом — поняла. И пошла по следу из последних сил.
Все больше темнело, надо было спешить. Идти теперь было легче, вот только сил уже не осталось.
Споткнулась — упала. И поползла, не в состоянии встать, плача от обиды.
Из-за деревьев вышла темная фигура с автоматом, голос произнес уставное:
— Кто идет?
Она приподнялась на руках.
— Свои! Здесь я! Партизанка...
Фигура приблизилась. Валенки, полушубок, шапка. Звездочка!
— Ну,— наклонился,— давай руку.
Подняла было, но подломилась другая рука — упала лицом в снег.
— Ох! Да ты, я вижу, без сил. Ну, давай... Подхватил под мышки, стал поднимать...
На солнечной поляне, чуть в стороне от бывшего партизанского лагеря, сидели, дожидаясь Юлю, дети и муж. Иван и Наташа скучали; Иван, нервничая, поглядывал в сторону, куда ушла жена; Наташа разделась и загорала, отгоняя комаров.
Хозяйственная Надя собирала малину в полиэтиленовый кулек. Валерка нашел ржавую саперную лопатку и пытался раскопать завалившуюся землянку метрах в двадцати от поляны. У него было полно трофеев: винтовочный ствол, патроны, осколок мины, котелок... Мать он увидел первый.
Юля медленно шла по лесу, то освещаемая случайным солнечным лучом, то почти исчезающая в зеленом сумраке.
Боже, как много, оказывается, было в ее жизни! Как далеко и как близко, оказывается, была война!
Она подходила к партизанскому лагерю, к останкам его, к кладбищу, похоронившему и хранившему ее прошлое, часть ее жизни, юность, ключ к жизни дальнейшей.
Лес помнил...
— Ма! — закричал Валерка издали.— Смотри, ма!— и потряс ржавым винтовочным стволом в одной руке и патронами в другой.
Беспокойно и вопрошающе смотрел на жену Иван.
— Что так долго? Ответила спокойным взглядом:
— Все в порядке, Иван.
— Мама, скоро домой? — кислым голосом спросила дочь.— Мне уже надоело здесь.
Юля подошла к сыну.
— Ну-ка покажи, что нашел. Это выбрось,—распорядилась, увидев патроны,— опасно. О-о, винтовка!— и вдруг оживилась:—Иван! Может быть, это та самая!
— Какая — та самая?
— Понимаешь,— смешно, конечно, но я вспомнила, что дядя Федор —он тогда рядом с нами шел — потерял здесь винтовку. Сало он не забыл, а винтовку оставил. Ох и ругали его! А вдруг это
она?
— Все вспомнила?
— Все, Иван.— Притронулась к его руке.— Спасибо.
