Вскоре за окном на камнях мостовой слышится глухой стук истоптанных башмаков Хаиты. Низенькая дверь широко распахивается, и в нее всовывается — сначала яркожелтый платок, облекающий голову старухи, потом ее сгорбленные плечи, затем большая корзина, переполненная разноцветным тряпьем; среди этого тряпья то тут, то там блестят металлические пуговицы, украшающие изношенную одежду. Тогда и Хаимек срывается со своего места, подскакивает к бабке, помогает ей снять с плеч ношу, протягивает к ней ручки с недоеденным бубликом или сыром и восклицает:
— Кушай, бобе!
Хаита иногда берет предлагаемую еду и ест, но часто, однако, она бывает так измучена, что с громким стоном садится на пол у своей корзины и безмолвно опускает руки.
Хаимек снимает с окошка лампу, кладет ее на пол, а сам садится против бабки и запускает обе руки в корзину. Сколько радости, сколько возгласов восхищения! Как много интересного и красивого. Иногда, например, любопытные и нетерпеливые ручки Хаимки с трудом вытаскивают из корзины бабки длинное, в оборках, платье из лилового муслина. Платье это все в пятнах и дырах, но Хаимек их не замечает, он любуется его прекрасным лиловым цветом и с раскрытым ртом приглядывается к узорчатому рисунку. За платьем выглядывает из корзины сильно измятая соломенная шляпка с продранным дном, но зато украшенная большой розой и розовой лентой. При виде розы Хаимек даже за голову руками хватается, а потом, чтобы еще больше насладиться видом этой прелестной вещицы, надевает ее бабушке на голову. Хаита не возбраняет ему делать это. Глаза ее блестят и улыбаются из-под розы, оттеняющей ее пожелтевший лоб. А счастливый Хаимек приглядывается к ней и, качая головой, восклицает:
— Шайне бобе, шайне бобе! (Красивая бабушка, красивая бабушка!)
За шляпой вынимаются ботиночки, рваные, но из красной кожи. Хаита не покупала их, а просто подобрала под окном какого-то богатого дома. В мгновение ока красивые ботиночки оказываются уже на ногах у Хаимки. Он прыгает от восторга по комнате и, поминутно останавливаясь и низко наклонив головку, рассматривает их с необычайной любовью. Хаита, глядя на счастливого ребенка, отдыхает.
— Хаимка, ты сегодня ничего не получил в городе?
Губы ее дрожат, когда она произносит эти слова, глаза смущенно мигают. Она стыдится своего вопроса.
И когда Хаимек отвечает, что ничего не получил, то Хаита молчит, только что-то тихо бормочет про себя, трясет головой и вздыхает. Но как только он полезет в карман и добудет серебряную или медную монету, старая бабка вырывает из его рук деньги, бросает их на землю и приходит в ярость.
— Ты снова просил милостыню, — кричит она и, подымаясь с пола, грозит протянутой рукой ребенку, который пятится к своей постельке.
— А что я говорила тебе? Разве я не говорила тебе, что попрошайничать стыдно, грех? Я розгой за это тебя отлуплю!
Когда Хаита раскричится, глаза у нее расширяются, а голова и руки так трясутся, что, как ни часты подобные сцены, Хаимек каждый раз так пугается, что весь с головой прячется под перинку. Только маленькие ножки в красных ботиночках выглядывают из-под перинки, да иногда черные глазки шаловливо поглядывают на бабку. Хаита стоит перед парой красных ботинок и держит к ним длинную речь о стыде и грехе попрошайничества. А в конце она гневно восклицает:
— Сними ботинки, разве я их для тебя принесла?
— Бобе! — раздается из-под перины жалобный голосок.
— Сними сейчас же ботинки, ну!
— Бобе, позволь мне в них хоть одну ночь проспать!
Голосок на этот раз становится таким умоляющим, что Хаита, махнув рукой, отходит к своей постели.
Потом снова возвращается и, увидев голову ребенка с растрепанными каштановыми кудрями, выглядывающую из-под перинки, улыбается и шепчет:
— Фишеле! (Рыбка!)
Наутро, когда Хаимек открывает глаза, за окном на узком дворике уже рассвет, настает день. Голубоватый блеск утра наполняет избушку. На туманном фоне комнаты выделяется сгорбленная фигура Хаиты в синей кофте без рукавов, с обращенным к окну лицом. Она горячо молится. Быстро и часто отбивая поклоны, она вполголоса шепчет:
