Конечно, ждет! Он лениво и важно покачивается в старенькой качалке, свесив ноги в красных носках, а над ним озабоченно снуют ласточки, ремонтируя свои гнезда. Глаза у Гиви печальные и о чем-то спрашивающие. Я стою на пороге балкона и с таинственной, как мне кажется, улыбкой прячу за спиной шоколадную бомбу.
— Ты где пропадала, Ли? — с упреком спрашивает Гиви.
— Угадай.
— У дядюшки Котэ?
— Да! Да! — кричу я и, размахивая шоколадной бомбой, подбегаю к Гиви. — Вот! Это тебе ласточки прислали!
Гиви смущенно берет мой подарок, его ярко-серые глаза смотрят благодарно.
— Спасибо, Ли.
— Подожди! Не ешь! Давай позовем тигранят и устроим пир! А?
— Ну давай, — неохотно соглашается Гиви.
У нас с тигранятами условлено: если мне их нужно видеть, я вывешиваю на балконе красный флажок.
Через пять-шесть минут мы все четверо усаживаемся кружком на полу балкона, и мне доставляет радость видеть, с каким удовольствием Васька и Амалия уничтожают марципановых зайцев. С особенным аппетитом ест Амалия — полузажмурив глаза и подставив ладошку под падающие крошки.
Но вот пир закончен. Только бомба Гиви в серебряной обертке сверкает у него на коленях.
Он, наверно, хочет угостить свою маму. Ну что ж, мне не жалко.
— Слушай, Ли, а какую цыганку привела твоя бабушка? — подозрительно спрашивает Амалия, живо поблескивая тигриными глазами. — Наш хайрик сказал: чужая, худющая вроде бродячей собаки… А?
— Сказал тоже: собака! — запальчиво возражаю я. — Миранда такая красивая!
— И она будет жить у вас? — допытывается Амалия.
— Не знаю. Может быть…
Вечером, когда меня укладывают спать, я долго не могу уснуть. Перед глазами красочный Плехановский проспект с витринами, вывесками, экипажами, афишами… Улыбается дядюшка Котэ; сверкают огромные мрачные глаза Миранды.
Дверь в соседнюю комнату полуоткрыта, мне виден угол обеденного стола; остро блестят хрустальные подвески люстры, ужин на столе дожидается возвращения папы. Я успеваю уснуть до его прихода, но просыпаюсь от приглушенных звуков его голоса.
— Ах, Ольга Христофоровна, Ольга Христофоровна! — укоризненно говорит он. — Неисправимая вы альтруистка! И поверьте, когда-нибудь ваш альтруизм доведет вас до большой беды. Доведет! Вы же абсолютно не знаете эту девушку: кто она, что, откуда? А в городе орудуют бесчисленные шайки: воры, мошенники, контрабандисты. Нэп снова развязал самые низменные инстинкты. Вчера, например, мы слушали в суде дело об ограблении квартиры доктора Умикова. Вы должны его помнить, Ольга Христофоровна, в прошлом году он лечил Лиану.
— Как?! Ограбили Умикова?! — искренне ужасается мама. — И как поднялась рука на этого прекрасного человека? Он почти даром лечит половину детей Тифлиса! Да и что у него взять? Я была в их доме — самая скромная обстановка.
— А грабители, видимо, полагали иначе, Рита, — возражает папа. — Вот и у нас будто нечего воровать, но все же, Ольга Христофоровна, зачем подвергать наш скромный очаг неприятным неожиданностям!..
— А мне достаточно того, что девушка несчастна! — резко перебивает папу бабушка. — Ваши недобрые предположения, Лео, совершенно ни на чем не основаны! И вообще я замечаю, так называемая юриспруденция портит вас, выжигает в вашем сердце все человеческое…
Я из моей постели вижу бабушку — она взволнованно ходит по столовой, золотятся в свете люстры волосы, сердитым огоньком поблескивают обычно ласковые глаза.
— Мы же люди, Лео, — убежденно продолжает она. — Мы должны помогать другим в беде. А… делать?.. Вы спрашиваете, что Миранда будет у нас делать? Помогать мне и Рите по хозяйству, гулять с Ли, да мало ли что…
— Ах, альтруистка вы, альтруистка… — снова вздыхает папа.
Я не знаю, что значит «альтруистка», но чувствую: что-то хорошее. И мне кажется, папа неправильно произносит это слово: лучше было бы говорить «альструистка», будто что-то переливается, струится…
Засыпая, я сквозь сон с ревностью спрашиваю неведомо кого: неужели Миранда заменит мне Катю? Да как же возможно? Катя такая… Других таких, наверно, и нет…
На этом я засыпаю.
Весь следующий день Миранда не выходит из дома, сидит в углу кухни угрюмая, скучная, нахохлившаяся: какие-то тяжелые мысли, видимо, одолевают ее. Но из деликатности ее ни о чем не расспрашивают, не заставляют ничего делать. «Пусть отдышится, обживется», — тихо говорит бабушка. А еще через день все приятно поражены: в кухне кафельные стены сияют небывалой чистотой, пол блестит, на плите солнцеподобными боками, отчищенные до золотого блеска, сверкают медные кастрюли.
